Круговорот порока.
Серия стихов



Ты носишь лик свой, будто дар богов,
И каждый взгляд твой — милость свысока.
Ты глух к словам, не слышишь тихих зовов,
Твоя душа надменна и жестка.

Ты строишь башню до седых небес
Из мнений лестных и пустой хвалы.
Но знай, мой друг, твой напускной прогресс —
Лишь шаг до края вековечной мглы.

Когда твой трон из праха упадёт,
И свита лживая умчится прочь,
Никто руки к тебе не подойдëт
Чтоб вытащить в спасительную ночь.


2

Твои глаза метают злые стрелы,
И слово каждое — отравленный клинок.
Ты ищешь битвы, яростный и смелый,
Но в этой злобе страшно одинок.

Ты рушишь всё в слепом своём порыве,
Сжигая дружбу, верность и любовь.
И на остывшем, мёртвом пепелище
Ты будешь жаждать этой битвы вновь.

Но враг твой — не снаружи, он внутри.
Он корчится в груди твоей змеёй.
Ты сам с собой воюешь до зари,
И сам себе готовишь смертный бой.





3
Ты копишь злато, камни, медяки,
И каждый день считаешь барыши.
Но цепи эти тяжки и горьки —
Они сковали все мечты души.

Ты строишь дом, но в нём уюта нет,
Ты ищешь власти, но не знаешь воли.
Ты покупаешь тусклый, мёртвый свет,
Чтоб скрыть от мира боль своей неволи.

Ты думаешь, что мир лежит у ног,
Когда в твоих руках звенит монета?
Ты просто раб, что сам себя запëр
В темнице из блестящего предмета.






4
Ты ищешь в яствах краткое забвенье,
И в сладком вине топишь пустоту.
Но каждое пустое наслажденье
Лишь приближает роковую черту.

Твой дух угас, он сыт и неподвижен,
Заплыл он жиром лени и утех.
Твой кругозор одной тарелкой снижен,
И в этом твой и стыд, и главный грех.

Ты жаждешь больше, слаще и жирнее,
Не зная меры, утоляешь глад.
Но с каждым кусом делаясь беднее,
Ты сам себе готовишь вечный ад.






5
Чужой успех тебе — что в сердце нож,
Чужая радость — горькая отрава.
Ты в каждом слове ищешь только ложь,
И в каждом деле — тёмную расправу.

Ты смотришь с желчью на чужой полёт,
И точишь когти в сумраке унылом.
Тебя чужое счастье больно жжёт,
И мир тебе становится немилым.

Но яд, что ты хранишь в своей груди,
Не их, а твою душу разъедает.
Оставь в покое, просто уходи,
Пока тебя он в прах не превращает.







6
Ты ищешь искру в сумраке ночей,
В объятьях тел, случайных и пустых.
Но блеск минутный гаснет всё быстрей,
Средь простыней измятых и чужих.

Твой голод вечен, страсть твоя слепа,
Ты пьёшь мгновенье, но не знаешь вкус.
За наслажденьем следует толпа
Из призраков, что шепчут: «Ты не трус?».

Но это рабство, а не благодать,
Ты пленник тела, позабывший дух.
И сколько б тел ни пробовал обнять,
Твой внутренний огонь давно потух.





7

Ты смотришь в мир потухшими глазами,
И серый цвет окрасил всё вокруг.
Ты сам себя оковами как цепями
Замкнул в тоскливый и порочный круг.

Ты говоришь: «Надежды больше нет»,
И опускаешь руки без борьбы.
Но этот мрак, что заслоняет свет, —
Лишь выбор добровольной слепоты.

Восстань! Взгляни! Ведь буря не навек,
И солнце ждёт за пеленою туч.
Но ты лежишь, несчастный человек,
И сам хоронишь свой последний луч.





8
Твои слова — изысканный елей,
Улыбка — маска, что всегда с тобой.
Ты вьешься вьёшься средь людей, как змей,
Скрывая холод за спиной чужой.

Ты другу в горе руку подаёшь,
Но в мыслях ждёшь его паденья час.
Ты в храме истово молитвы лжёшь,
А после — предаёшь в который раз.

Но сколько масок на себя ни пяль,
Однажды ветер их сорвёт долой.
И все увидят, сняв твою вуаль,
Что под личиной — только лик пустой.






9
Ты жаждешь славы, блеска, похвалы,
Как нищий жаждет медного гроша.
И ради этой суетной иглы
На всë готова низкая душа.

Ты строишь памятник себе из слов,
Из взглядов лестных, из пустых похвал.
Но этот идол, твой пустой улов,
Стоит на глине, а не среди скал.

Пройдёт толпа, и новый крик толпы
Возвысит завтра нового кумира.
И ты останешься один, увы,
Забытый шут заброшенного пира.






10

Ты паутину из словес плетёшь,
И каждый узел — хитрая уловка.
Ты правду с кривдой так искусно ткёшь,
Что сам не видишь, где обман и ловкость.

Твой мир построен на песке вранья,
И каждый шаг твой — страх разоблаченья.
Ты предал всех, но главное — себя,
Себя обрёк на вечное мученье.

Ведь ложь — темница. Из неё нет врат.
Чем больше лжёшь, тем стены только крепче.
И в этой клетке, знай, мой бедный брат,
Никто твой крик о помощи не встретит.





11
О модном мудреце
Он в спорах был непобедим,
Имел на всё особый взгляд.
Казался гением седым
Лет этак сорок пять назад.

Теперь в салоне он сидит,
Цитатой модной щегольнёт,
Имеет современный вид,
Но мысль его — замшелый грот.

И слушает восторгов хор,
Не видя, право, ничего,
Что весь его крутой задор —
Лишь эхо деда своего.





12
Она писала о любви,
О страсти, буре и тоске.
Свои страдания, увы,
Топила в утреннем кефире.

Её герой — коварный мачо,
С душою мрачной, как гроза.
А в жизни — кот, диван и дача,
И в огурцах сидит слеза.

Читатель плачет: «Вот так драма!»
Не зная, бедный, одного:
Что самый пик её романа —
Жизни прокисшее вино.






13
Он свысока на всех глядит,
Искусства тонкий ценитель.
Любой картине — свой вердикт,
Любой поэме — свой мучитель.

«Здесь рифма, — скажет, — хромонога,
А здесь сюжет, простите, вял».
Он судит гениев так строго,
Как будто сам их создавал.

Но если попросить беднягу
Хотя бы строчку написать,
Он лишь испишет всю бумагу
Словами «надо понимать».






14
О вечно юной деве

Ей снова восемнадцать лет,
Так паспорт говорит с укором.
Она танцует на балу,
Сверкая ботокса фарфором.

В глазах — огонь, в душе — весна,
И фильтров целый легион.
Она прекрасна, как луна,
Что отражается в бидон.

И кавалеры юных лет
Ей комплименты говорят,
Не видя в темноте клевет
Её праправнуков отряд.




15
Он строил план на двадцать лет,
Учёл и взлёты, и провалы.
Купить поместье, кабриолет,
И покорить все пьедесталы.

Он рассчитал любой свой шаг,
Любой доход, любой каприз.
Он был себе и царь, и маг,
И ждал фортуны главный приз.

Но в плане не было строки
Про то, что утром в гололёд
Его поднимут с мостовой
И счёт представят за полёт.






16

Он ест пророщенную рожь,
И запивает всё водой.
На сахар смотрит, словно ёж,
Нарушивший его покой.

Он бегает по сорок вёрст,
Считает каждый свой калорий.
Его обед предельно прост:
Листик шпината и цикорий.

И свысока глядит на тех,
Кто ест пельмени в час ночной.
Не зная, что их грешный смех
Здоровее, чем подвиг твой.





17

Он написал романа эпос,
Где мысль глубокая текла.
Но мир к творенью не дорос,
И рукопись в столе легла.

Он создал оперу и гимн,
Симфонию для медных труб.
Но был толпою нелюбим,
И критик был ужасно груб.

Теперь он в баре пьёт вино,
И всем твердит в хмельном угаре,
Что гениям не суждено
Быть понятым в дешёвом баре.





18

Он учит жить, любить, мечтать,
И как успешным в жизни стать.
Даёт советы всем подряд,
За очень скромный гонорар.

Он на Мальдивах пьёт свой сок,
Вещая мудрость в телефон.
Мол, каждый бы добиться смог,
Когда б не ныл, а вышел вон.

Но подписчик не знает, нет,
Что весь успешный этот вид —
От папы взятый в банк билет
И бесконечный злой кредит.





19

О тонкой натуре

Его душа — хрустальный шар,
Её так просто расколоть.
Неверный взгляд — в душе пожар,
И слёз солёных цела плоть.

Он от любого пустяка
Страдает месяц или два.
Его печаль так велика,
Что вянет во дворе трава.

Но если вдруг соседский кот
Ему на тапочки нальёт,
То хрупкий шар вдруг достаёт
Из лексикона пулемёт.



20
О вечном студенте

Он пятый вуз уже сменил,
Ища призвание своё.
То химию он полюбил,
То вдруг увлёкся шитьём.

Он знает Канта, Гегеля,
И может вам за пять минут
Прочесть всю лекцию Кита,
Пока родители несут...

Ему котлеты и компот,
И денег на «святой грааль».
А он всё ищет... Сотый год,
И вдаль глядит в седую даль.




21


Её малютка — ангелок,
Пушистый, милый, нежный зверь.
Он лишь играет, мой дружок,
Откройте в душу вашу дверь.

Он не кусается, нет-нет,
Он просто ласку так даёт.
А этот страшный пируэт —
Он с вами в салки так идёт.

И что штанина порвалась,
И нервный тик теперь у вас —
Так это ж радость пролилась
Из этих милых, добрых глаз!




22
Он может починить утюг,
Розетку, кран и табурет.
Он — муж, спаситель и супруг,
И лучше мастера в мире нет.

Он с умным видом постоит,
Покрутит в пальцах проводки.
Потом сурово возгласит:
«Тут надо новые мозги!»

И вот уж третий год подряд
Стоит тот кран, течёт вода.
Зато все знают, как он рад
Давать советы хоть куда.






23
Он говорит: «А вот тогда
Была трава зеленее!»
И люди были хоть куда,
И нравы были понежнее.

Мороженое — просто мёд,
И фильмы — сплошь шедевры.
Не то, что нынешний народ,
Что только портит нервы.

Но если в прошлое вернуть
Его хотя б на полчаса,
Он закричит тяжëлый путь
Без интернета и компа






24
«Ты можешь всё! Ты — чемпион!
Открой свой внутренний ресурс!»
Вещает с пафосом нам он,
Продав свой трёхнедельный курс.

«Дыши богатством, думай в плюс,
И визуализируй успех!»
И ты несёшь последний груз
Своих рублей под дружный смех.

А коуч, денежки собрав,
Купив себе пятнадцатый айфон,
Вдруг скажет: «Кто не смог — тот слаб.
Таков вселенский наш закон».






25

О революционере кухонном
За чашкой чая при свечах
Он свергнет власть, царя, закон.
В его решительных речах
Пылает новый Вавилон.

Он знает, как поднять народ,
Как справедливо всё делить.
Готов идти на эшафот,
Чтоб новый, дивный мир явить.

Но вот жена ему: «Посуду
Помой, любезный, не ленись».
«Нет, — молвит он, — я делать буду
Лишь то, что возвышает ввысь!»




26

Он слушает такой музон,
Что уши вянут у кота.
Он смотрит фильм, где только стон
И чёрно-белая черта.

Он презирает ширпотреб,
Толпы примитивные вкусы.
Его кумир — горбушка хлеба,
Забытая в углу у мусорки.

И с видом знатока он вам
Промолвит, глядя в потолок:
«Вы не поймёте этот хлам,
Он слишком тонок и глубок».





27
О вечном оптимисте


Пожар в квартире? «Как тепло!»
Ограбили? «о как легко!»
С работы выгнали? «Ну что ж,
На новый опыт ты похож!»

На всё найдёт он добрый знак,
И позитивный свой пустяк.
Он улыбается всегда,
Хоть на башке горит звезда.

И лишь в одном его печаль,
Что не понять ему никак:
За что друзья его всегда
Хотят ему заехать в глаз?




28

Он был в Париже и в Перу,
И видел Тибета восход.
И вам втирает поутру,
Что ваш огород — не курорт.

«Ах, этот воздух! Ах, закат!» —
Он фото тычет вам под нос.
И каждый, право, виноват,
Что не родился, где он рос.

Но если правду вам сказать,
То весь его культурный пласт —
Из отеля не вылезать
И пить коктейли на показ




29
О дачном воителе

Соседский куст залез на грядку —
Война! Сраженье! Армагеддон!
Он за свою родную хатку
Поставит всё, что есть на кон.

Он пишет жалобы в правленье,
Он строит козни по ночам.
И в сорняках видит знаменье
Врага, что подступает к нам.

И так проходит жизнь в боях,
В интригах, спорах до утра.
А где-то там, в других краях,
Растёт картошка на «ура».




30

Поэт сидел, скрипел пером,
Заказ исполнить торопясь.
Он рифмовал и то, и сё,
Над музой бедною глумясь.

Он троллил, сыпал соль на раны,
Писал про всех и вся подряд.
И строил хлёсткие капканы
Для тех, кто хочет прочитать.

И вот, закончив тридцать первый,
Он отложил своё перо.
И прошептал: «Какие нервы...
Пойду налью себе ситро».





31

Твой язычок острее, чем игла,
И слаще мёда ложь в твоих устах.
Ты сеешь слухи, что сжигают дотла
Чужую честь, развеяв в прах.

Ты — мелкий бог в театре у теней,
Где куклы — судьбы, дёргай за шнурок!
Чем жизнь другого гаже и черней,
Тем твой мирок светлее, не так ли, дружок?

Ты шепчешь в уши яд своих речей,
И смотришь, как растёт раздор и зло.
Но помни, мастер пакостных затей,
Что от молвы ещё никто не уходил светло.

Когда-нибудь твой собственный язык
Тебя же свяжет в узел роковой.
И ты поймёшь, несчастный клеветник,
Что самый грязный слух — он был про то, какой ты злой.

32


Ты жал мне руку, глядя прямо в душу,
И клялся в дружбе до последних дней.
А за спиной готовил мне ловушку,
Из всех врагов ты оказался злей.

Ты продал всё: и верность, и доверье
За тридцать жалких, тусклых медяков.
И распахнул врагам охотно двери,
Забыв о чести и суде богов.

Теперь пируй, считай свою награду,
Надеюсь, греет душу серебро.
Но знай, что даже в огненном аду
Таким, как ты, не рады. Не добро.



И если кто-то нож тебе подставит,
Не удивляйся, это бумеранг.
Тебя твой собственный урок научит правилам,
И ты поймёшь, как жалок этот ранг.


33
Ты видишь слабость — и в глазах огонь,
Готов топтать того, кто на коленях.
Ты силу чувствуешь, сжимая ладонь,
В чужих слезах и горьких униженьях.

Тебе смешно, когда другой страдает,
Его мольба — что музыка для слуха.
Твоя душа от боли расцветает,
Как трупный цвет на выжженном лугу, сухо.

Ты думаешь, что это власть и мощь —
Пытать кота иль мучить человека?
Но ты всего лишь трус, бегущий прочь
От собственной души, пустой калека.

И в час, когда судьба тебя прижмёт,
И ты запросишь капельку участья,
Вселенная в ответ тебе зевнёт
И скажет: «Извини, какое счастье».



34


Ты носишь в сердце список всех обид,
И каждый день его перечитаешь.
Твой разум только местью и кипит,
И планы козней в голове ваяешь.

Ты ждёшь годами, точишь свой кинжал,
Чтоб в спину друга верного вонзить.
Ты позабыл, о чём ты горевал,
Но помнишь твёрдо: надо отомстить.

Ты роешь яму для врага усердно,
Не замечая, что стоишь на дне.
И тратишь жизнь свою на это бедно,
Сгорая в мелочном, пустом огне.

Когда свершишь свой план, упившись кровью,
Взгляни вокруг — а ты совсем один.
Ты отомстил. Ну что ж, тебя с любовью
Поздравит только дьявол-господин.


35
Когда кричат, ты прячешься за спины,
Когда зовут на бой — ты вдруг оглох.
Твои поступки жалки и невинны,
Как лепет агнца, что завидел волков.

Ты мастер в том, чтоб вовремя исчезнуть,
И в том, чтоб с сильным быть всегда «за».
Готов в любую пропасть даже в бездну
Столкнуть того, кто не успел сказать «аза».

Ты предаёшь, но не со зла, о нет!
А просто потому, что страшно очень.
Ты держишь нос по ветру много лет,
И позвоночник твой непрочен.

Живи, дрожи, ищи, кто посильней,
Чтоб спрятаться за ним от бури снова.
Ты не боец, ты просто тень людей,
Пустое, жалкое, ничтожное окова.




36

Твой голос — мёд, слова твои — елей,
Ты каждому споёшь, что он — герой.
Ты самый гибкий в мире из людей,
Готовый ползать пред любой горой.

Ты хвалишь платья, ум и красоту,
Хоть видишь бабу-ягу пред собой.
Ты чуешь выгоду за версту,
И за неё готов на всё, любой ценой.

Ты думаешь, что хитрость — это ум,
И что никто не видит твой расчёт?
Но от твоих медоточивых дум
Всех окружающих уже тошнит и рвёт.

Лижи сапог, пока он наверху,
Но помни, льстец, простую аксиому:
Когда сапог тот канет в чепуху,
Тебя пинком отправят к другому.







37
Твой лексикон — помойная канава,
Где плавают ошмётки грязных слов.
Ты думаешь, что в этом твоя слава,
Что ты брутален, дерзок и суров?

Ты сыплешь матом, как из автомата,
На женщин, стариков и на детей.
Твоя душа убога и небогата,
Раз нет в ней места для других речей.

Ты хочешь выглядеть крутым и смелым,
Но брань твоя — лишь признак пустоты.
Ты просто шут в наряде обветшалом,
Что прячет страх за эти вот понты.

И сколько б грязи ты ни лил на свет,
Ты пачкаешь себя, а не другого.
Ведь в арсенале у тебя, мой друг, нет
Ни одного приличного слова.


38



Ты с постным ликом судишь всех подряд
За прегрешенья, страсти и пороки.
Твои глаза так праведно горят,
Когда ты всем преподаёшь уроки.

Ты — образец морали, столп святой,
Ты знаешь точно, как всем надо жить.
Но за твоей парадной чистотой
Такая грязь, что страшно ворошить.

Ты ночью предаёшься всем грехам,
Что днём так яростно и громко осуждаешь.
И ставишь свечку в храме по утрам,
Как будто этим душу отмываешь.


Но Бог не глуп, и люди не слепы,
И все давно смеются за спиною.
Твои моральные столпы —
Картонный хлам, набитый трухою.



39



Ты давишься, но ешь чужой кусок,
И руку тянешь к той последней крошке.
Твой главный бог — набитый кошелёк,
А совесть спит в обнимку с кошкой.

Тебе всё мало, мало, мало, мало,
Хоть треснут сундуки от серебра.
Ты хочешь, чтоб тебе принадлежало
Всё то, что было создано вчера.

Ты удавиться рад за полкопейки,
И брата в рабство за пятак продашь.
Твои мечты и мысли очень мелки:
«Как бы ещё чего-нибудь украсть?».

И ты умрёшь на золотой перине,
Один, как перст, в холодной тишине.
И черви скажут: «Ну и жмот был, ныне
Он даже нам достался по цене».


40
Ты ищешь волос на чужом плече,
И в каждом взгляде видишь ты измену.
Твой мозг горит в мучительном огне,
И ты готов крушить родные стены.

Ты — сыщик, прокурор, палач и судья,
Ты телефон читаешь под подушкой.
Твоя любовь — не песня, а бадья
С отравленной и кислою волнушкой.

Ты думаешь, что это страсть кипит?
О нет, мой друг, в тебе говорит страх.
Твой мелкий собственник в душе сидит
И превращает вашу жизнь в прах.

Ты так боишься потерять своё,
Что душишь сам любовь своей рукою.
И скоро убежит от тебя твоё,
Чтоб обрести свободу и покой.

41


Когда сосед сломал себе ногу,
Твоя душа от радости поёт.
Ты шепчешь: «Слава, слава богу!»,
«Так этому ослу по жизни и идёт!».



Чужое горе — для тебя бальзам,
Чужая боль — приятная щекотка.
Ты улыбаешься чужим слезам,
И в этом вся твоя убогая находка.

Ты сам — ничто, пустышка, ноль без палки,
И потому так радуешься ты,
Когда другие падают с скакалки
И разбивают вдребезги мечты.

Но мир — он зеркало, запомни, милый.
Когда ты сам окажешься в беде,
Вселенная с ехидною ухмылкой
Помашет ручкой скажет: «Ну ты где?».







41
Когда сосед сломал жигульную карету,
Иль промочил в грязи свой фрак,
Ты шепчешь: «Славно! Ждал я это!»,
Скрывая радостный кулак.

Чужой провал — бальзам для духа,
Чужая боль — нектар и мёд.
И нет прекрасней в мире слуха,
Чем слышать, как другому не везёт.

Так и живёшь, в тени чужого горя,
Считая беды, как монеты впрок.
Но помни, с горькой долей споря,
Что и твой крах уже недалеко.
42
Ты смотришь на мир с высоты Олимпа,
Как будто из мрамора высечен сам.
Любая беседа с тобою — попытка
Достать до твоих пресвятых небесам.

Твой нос задран так, что не видно дороги,
И в лужу шагаешь с осанкой царя.
Вокруг лишь глупцы, чернь, паяцы, убогие,
Что созданы все для тебя одного, не зря.

Но помни, гордец, в своём малом величье,
Что жизнь — колесо, и капризен финал.
И тот, кто сегодня в невзрачном обличье,
Завтра толкнёт твой пустой пьедестал.

43
Эгоисту
Вселенная сжалась до точки одной —
До кончика носа, что гордо торчит.
Весь мир — это сцена, где ты лишь герой,
А прочим массовка досталась навзрыд.

«Мне!», «Для меня!» — вот и весь лексикон,
И зеркало — лучший твой друг и собрат.
Ты сам для себя и судья, и закон,
И каждый тебе чем-то вечно богат.

Но в мире зеркал одиноко и пусто,
Когда отраженье — единственный гость.
И в сердце твоём вместо пламенных чувств
Лежит лишь холодная, ржавая кость.

44


Тебе отдали сердце, время, силы,
И помогли взобраться на утёс.
Но ты забыл, едва покинул вилы,
Кто в гору на себе твой тяжкий воз унёс.

«Я сам всего добился!» — твой девиз.
Добро других — лишь временный каприз.
Ты примешь помощь, словно дань с раба,
А после скажешь: «То моя судьба!».




Но память — вещь коварная, мой друг.
Когда споткнёшься, замыкая круг,
Увидишь лишь пустые лица тех,
Чью помощь ты когда-то счёл за смех.


45

Когда кричат «Вперёд!», ты ищешь щели,
Чтоб спрятать тело в тишине и мгле.
Твои герои — те, что уцелели,
Отсиживаясь в норке, на земле.

Любое мненье — флюгер в чистом поле,
Куда подует, то и говоришь.
Ведь лучше жить в безропотной неволе,
Чем, правду крикнув, нарушать престиж.



И так живёшь, бесцветный и безликий,
Боясь и тени на своём пути.
Но самый страшный в мире ужас дикий —
Однажды смелость в зеркале найти.


46
Твой бог — блестящий золотой кругляш,
Твой храм — сундук, набитый до отказа.
Ты ради денег входишь в дикий раж,
И совесть спит под действием приказа.

Друзей меняешь на тугой мешок,
Любовь и честь — на выгодную сделку.
Души твоей иссохший корешок
Не стоит и потёртой рукоделки.

Ты копишь, копишь, прячешь под замок,
Теряя сон от страха и заботы.
Но в смертный час, когда итог жесток,
С собой не взять ни цента от работы.

47


Ты жаждешь власти, как вампир — крови,
Чтоб управлять, повелевать, решать.
И в каждом взгляде ищешь знак любви
К той силе, что смогла тебя поднять.

По головам шагаешь, как по плитам,
К заветной цели — трону своему.
Все судьбы для тебя — открытые кредиты,
Чтоб укрепить державную тюрьму.

Но помни, властелин, на пике славы,
Что трон твой хрупок, как апрельский лёд.
И те, кто пел тебе вчера осанны,
Завтра отправят голову на эшафот.



48
Минутный всплеск, услада для очей —
Вот всё, что ищет твой голодный дух.
Ты раб своих капризов и речей,
Что слаще мёда для прелестных ух.

Сегодня — страсть, вино и кутежи,
Забыться в неге, утонуть в грехах.
А завтра — пустота на дне души
И горький пепел на твоих губах.

Ты ищешь рай в объятиях земных,
Меняя чувства, как перчатки, в спешке.
Но в этой гонке удовольствий злых
Ты сам становишься разменной пешкой.






49
Цинизм
На всё святое — едкая ухмылка,
На доброту — презрительный кивок.
Твоя душа — разбитая копилка,
Где вместо злата — мусор и песок.

Любовь — лишь химия, а дружба — сделка,
И в каждом подвиге — корыстный интерес.
Ты видишь мир сквозь узенькую щелку,
Где правит бес, а ангел в ней исчез.

Смеёшься громко над чужою верой,
Считая свой удел превыше всех.
Но страшно жить с душою серой-серой,
Где самый искренний твой спутник — едкий смех.





50
«Авось пройдёт!» — твой главный аргумент,
Когда ты в пропасть делаешь свой шаг.
Ты презираешь всякий постамент,
Считая умных за своих врагов.

Сначала делать, после — сожалеть,
Вот кредо жизни, полное огня.
Легко чужой совет преодолеть,
Свою лишь глупость на коне гоня.

И пусть твой путь усеян синяками,
Разбитым лбом и дырами в штанах,
Ты горд собой и машешь кулаками:
«Зато не скучно жить в моих мирах!»






51
Зачем читать мудрёные тома,
Когда и так всё ясно, без сомнений?
В твоей пустой, но светлой голове
Нет места для терзаний и мучений.

Любой учёный для тебя — чудак,
Любой совет — пустая болтовня.
Ты с гордостью несёшь свой светлый мрак,
Весь мир в своей теории виня.

И в споре ты непобедим, о да!
Ведь факты — пыль для твоего ума.
Блажен, кто счастлив в неведении всегда,
Пока не рухнет на него тюрьма.






51

Пусть все кричат, что перед ним стена,
Ты будешь биться в стену лбом упрямо.
Ведь правота тебе одним дана,
А все вокруг — актёры в глупой драме.

Неважно, прав ты или нет давно,
Свернуть с пути — признать свою ошибку.
Уж лучше рухнуть с лошадью на дно,
Чем подарить врагам свою улыбку.

Так и стоишь, как памятник себе,
Назло ветрам, дождям и здравой мысли.
И в этой героической борьбе
Все шансы на успех давно прокисли.





52

Чёрная кошка — к ужасной беде,
Соль рассыпаешь — жди криков и ссор.
Ты видишь знаменья повсюду, везде,
И каждый твой шаг — это приговор.

Не вынес ведро, не побрился во вторник,
Боишься зеркал и пустых колыбелей.
Твой мир — это тёмный, запутанный сборник
Примет, запретов и страшных поверий.

И так ты живёшь, в постоянном испуге,
Боясь своей тени и скрипа доски.
А жизнь пролетает в замкнутом круге
Из глупой боязни и смертной тоски.





53
Твой рот живёт отдельною судьбой,
Ему не нужно мыслей для начала.
Он сыплет речи шумною гурьбой,
Чтоб тишина случайно не настала.

О чём сказать, неважно, был бы звук,
Секрет, молва, пустые рассужденья.
Ты лучший враг и самый худший друг,
Источник сплетен, смуты и волненья.

И собеседник твой давно уж сник,
Мечтая лишь о вате для ушей.
Но твой словесный бурный материк
Всё извергает тысячи речей.






54
Тебе нет дела до своей души,
Но страшно нужно, кто с кем спит и ест.
Ты в замочные скважины спешишь,
Ища для сплетен лакомых невест.

Чужое горе, радость и бельё —
Вот пища для твоего ума.
Ты знаешь про соседей всё-всё-всё,
Про самого себя не зная ни шиша.

И жизнь проходит в суете чужой,
В подглядывании, слухах, шепотке.
Ты вечный зритель, вечный понятой
На чьей-то личной, выцветшей доске.






55

Ты судишь всех с высот своих моральных,
В чужом глазу соринку разглядев.
И в списках безупречно-идеальных
Себя вписал, других преодолев.

Тот слишком глуп, а этот слишком волен,
Тот беден, значит, пьяница и вор.
Ты каждым встречным вечно недоволен,
И для любого есть свой приговор.

Но вглядываясь в пятна на чужих,
Своей души не видишь черноты.
И в мантиях судейских и святых
Скрываешь бездну личной пустоты.





56
Тебя выводит из себя любая малость:
Не так сидят, не так стучат, не так поют.
В душе твоей кипит такая ярость,
Как будто черти там котлы куют.

Любая муха — повод для скандала,
Любой вопрос — причина для войны.
Терпенья в тебе не было сначала,
И нервы до предела взведены.

И все вокруг стараются быть тише,
Чтоб не попасть под твой горячий нрав.
А ты сидишь, нахохлившись, как мыши,
И ищешь, кто сегодня неправ.






57

Ты носишь в сердце ледяной осколок,
И греешь душу пламенем вражды.
Твой каждый день и горек, и недолог,
Ведь в нём нет места для простой мечты.

Ты ненавидишь всех — за смех, за слёзы,
За то, что дышат, ходят и живут.
Твои слова — колючие занозы,
Что в души ближних яд свой вечно льют.

Но этот яд, что ты хранишь для мира,
В тебе самом сжигает всё дотла.
И в центре твоего пустого пира
Сидит лишь ненависть, черна и зла.





58

С улыбкой ангела и взглядом херувима
Плетёшь ты сети из искусной лжи.
Твоя душа для всех неразличима,
В ней яд и лесть легли на виражи.

Ты в спину нож вонзишь, подав при этом руку,
И очернишь, поклявшись помогать.
Ты дружбу превращаешь в злую муку,
И любишь свысока за всем наблюдать.

Но мир интриг — опасная трясина,
И в паутине, что для всех сплелась,
Однажды ты, как жалкая скотина,
Увязнешь сам, своей же ложью давясь.





59
Ударить слабого, солгать тому, кто верит,
Предать того, кто другом называл.
Твоя душа не знает иных мерил,
Чем те, что низкий ум надиктовал.

Ты ищешь выгоду в чужом несчастье,
И сеешь смуту ради мелочей.
Ты — раб своей минутной, жалкой страсти,
И с каждым днём становишься ничей.

И пусть сегодня ты в почёте, в силе,
За счёт других устроив свой уют,
Но помни: подлецов всегда в могиле
Лишь камни и презрение ждут.






60

Зачем стучаться, если можно влезть?
Зачем просить, коль можно просто взять?
Твоя броня — бесстыдство, а не честь,
И совесть ты давно отправил спать.

Без очереди, без стыда и спроса,
Ты прёшь вперёд, как бронепоезд, в дым.
Решая все житейские вопросы
Одним напором наглым и прямым.

И люди в страхе пред тобой смолкают,
С твоей натурой не желая спорить.
Они не знают, просто не вникают,
Что наглеца лишь вилы взад могут устроить.





61
Твоё «спасибо» — это «дай ещё»,
Твоё «простите» — «сам дурак, смотри».
Ты грубостью прикрыт, как плащом,
И нет ни капли вежливости внутри.

На вежливое слово — только рык,
На доброту — презрительный плевок.
Ты к человеческой культуре не привык,
И твой язык отточен и жесток.

Ты думаешь, что хамство — это сила,
И в нём твоя особая броня.
Но это лишь убогая могила,
Где похоронен ты внутри себя.






62
Тебе не мил ни белый свет, ни солнце,
Всё в мире поводы для ворчания даёт.
Ты смотришь в чисто вымыто оконце
И видишь пыль, что в воздухе плывёт.

Обед невкусен, день ужасно жарок,
Сосед шумит, а дети — саранча.
Твой каждый вздох — как тягостный подарок,
Что ты швыряешь миру сгоряча.

И так проходит жизнь в сплошном брюзжании,
Ты пилишь всех, кто рядом есть живой.
Но в этом вечном, нудном состоянии
Ты пилишь лишь себя, мой дорогой.






63
Хочу — не знаю что, подай — не знаю то,
И всё не так, и всё опять не эдак.
Надел не то пальто, принёс не тот цветок,
И мир вокруг изрядно тебе вреден.

Твои желания — буд-то дым летучий,
Меняются сто раз за полчаса.
Ты сам себя капризами замучил,
И ждёшь, что совершатся чудеса.

Но мир не будет под тебя сгибаться,
И вечно дуться — право, моветон.
Пора бы с облаков уже спускаться
И слушать жизни здравый камертон.






64
Сегодня клялся в вечной дружбе ты,
А завтра ищешь выгоды с врагом.
Твои слова и все твои мечты
Живут одним, но очень кратким днём.

Меняешь мнения, как франт перчатки,
Идеи, чувства, цели и пути.
Твоя душа играет с миром в прятки,
Пытаясь суть свою не обрести.

И в этой смене бесконечных масок
Ты потерял себя давным-давно.
Твой мир непрочен, пуст и не прекрасен,
Как в сите, где у дна большое дно.






65
«Не я!», «Не видел!», «Это не ко мне!» —
Вот твой ответ на все грехи и беды.
Ты вечно в стороне, наедине
С сознанием своей святой победы.

Чужие плечи — лучшая опора
Для груза дел, что на себя не взвалишь.
Ты мастер лжи, интриги, уговора,
Когда от обязательств удираешь.

И так порхаешь, лёгок и свободен,
Считая, что обвёл судьбу вокруг перста.
Но от себя уйти ты не способен,
И от души, что абсолютно так пуста.






66
Пустить на ветер годовую ренту,
Пропить за вечер дедовский сундук.
Ты любишь жить по яркому моменту,
Не признавая бедности и мук.

Сегодня — пир горой, И сиреты, слуги,
А завтра — ни гроша за пазухой пустой.
Твои друзья — минутные подруги,
Что рядом, лишь пока течёшь рекой.

Ты соришь золотом, не зная счёта,
Считая это широтой души.
Но это просто глупая работа
По превращению жизни в миражи.






67

Ты спишь на золоте, но ешь сухие корки,
И носишь фрак, что дед ещё носил.
Твои мечты и радости так горьки,
Ведь тратить деньги не хватает сил.

На каждый грош найдётся оправданье,
Зачем его хранить, а не пускать.
Ты превратил всю жизнь в одно страданье
О, таилось только душу потерять.

68


Надев на всё свой взор стеклянный,
Вы выше суетных забот.
Для вас и гений — гость незваный,
И целый мир — наоборот.


Презреньем лечите вы скуку,
Мол, «недостойны, мелюзга».
Протянут вам с надеждой руку —
В ответ лишь хмыкнет госпожа.

Но помните, в своём величье,
Когда туман застелет взгляд,
Что жизнь, меняя вам обличье,
Вернёт презрение стократ.

69

Вы — пуп земли, венец творенья,
А прочие — лишь фон пустой.
Свои ничтожные сомненья
Вы топчете стальной пятой.

Зачем вам слушать чьи-то речи?
Ведь истина у вас в крови!
Вы сами взгромозгли на плечи
Тот груз божественной любви.

Но как смешон надутый парус,
Когда штурвала в трюме нет.
Однажды ваш исчезнет статус,
И лопнет мыльный ваш портрет.


70



В бокал надменной правоты
Вы щедро льёте безразличье,
Считая мелкой суетой
Чужое горе и величье.

Надев цинизма монокль-лёд,
Вы мир вокруг приговорили.
Вам кажется, что ваш черёд
Быть тем, кого боготворили.

Но в этом царстве пустоты,
Где пренебречь — всему основа,
Вы лишь заложник слепоты,
Что не услышит правды слова.


71

Ты ищешь в жизни лишь одно — усладу,
Минутный всплеск, пьянящий карнавал.
И душу ставишь за одну отраду,
Чтоб миг спустя понять, что всё продал.


Ты веру высмеял, любовь унизил,
Назвав всё это слабостью пустой.
Ты мир до формул низменных понизил,
Но что осталось за твоей спиной?



Ты мчишься, не смотря себе под ноги,
Крича: «Судьба, попробуй, догони!»
Но все твои безумные дороги
Ведут к обрыву, как ты ни крути.


Так вьётся змей пороков бесконечных:
Трус копит злато, циник жаждет сил.
И в этих играх глупых, скоротечных
Лишь тот, кто чист душой, познает мир.
72

Ты выпил доброту, как чашу мёда,
И, осушив, отбросил черепок.
Забыта помощь прошлого похода,
Едва ты пересёк чужой порог.

Как плющ, ты обвиваешь ствол могучий,
Чтоб к солнцу тянет он тебя всего.
Но, укрепившись, душишь ствол скрипучий,
Не помня, кто был жизнью для него.


Тебе отдали хлеб в лихую зиму,
Последний уголь бросили в камин.
Теперь ты смотришь свысока и мимо,
Как будто в мире ты всегда один.

«Спасибо» — слово стёрлось в лексиконе,
Оно как будто жжёт тебе язык.
Ты в самолюбования законе
К чужой заботе вовсе не привык.

73
Когда звучит набат, зовущий к бою,
Ты ищешь тень, чтоб спрятаться в углу.
Твой главный страх — остаться сам собою
И дать отпор вселенскому числу.




Ты — тень чужих, бесформенное эхо,
Готовый лечь под сапогом любым.
Твоя покорность — жалкая утеха,
Чтоб только быть невидимым, немым.


Промолчать, когда неправду славят,
Кивать, когда тиран вершит свой суд.
Такие души в тине ад оставят,
Где черви их безропотность грызут.

Ты так боишься сделать шаг неверный,
Что замер камнем посреди дорог.
И жизнь прошла, пустой и суеверной,
А ты и вздохнуть смелости не смог.
74
Ты строишь крепость из монет блестящих,
И каждый звон тебе милее лир.
Но в стенах этих, холодом разящих,
Ты одинок и проклят на весь мир.


Ты взвешиваешь дружбу на весах,
Где гирями — лишь выгода и лесть.
И видишь только цифры в небесах,
Забыв про совесть, верность или честь.


Душа твоя — заржавленный сундук,
Где чувства сгнили, превратившись в прах.
Ты слышишь только денег мерный стук,
И он рождает в сердце вечный страх.


Ты служишь идолу из серебра,
Он съел твой смех, твой сон и твой покой.
И сколько б ни скопил себе добра,
Уйдёшь из мира с праздною рукой.




75
Ты хочешь быть вершителем судеб,
Движеньем пальца рушить и творить.
Но власть — наркотик, горький, едкий хлеб,
Что заставляет о себе забыть.


Идти по головам — твоё уменье,
Ступать по дружбе, словно по ковру.
Ты жаждешь только преклоненья,
И лесть поёшь, как песню поутру.


На троне сидя, видишь лишь рабов,
Не замечая преданных друзей.
Ты сам себя заковываешь в ров,
Наполненный жестокостью своей.




Но помни: чем сиятельней твой трон,
Тем глубже пропасть под его столпом.
И тех, кто пел тебе хвалу, — легион,
Пойдут на штурм, чтоб свергнуть напролом.

76

Ваш позвоночник так эластичен,
Что узел можно завязать.
Ваш взгляд собачий, рабский, личный
Готов любую мысль лизать.

Вы — тень начальника, не боле,
Простой кивок — уже экстаз.
Вам не нужна своя и воля,
Пока есть тот, кто кормит вас.

И в зеркале, сгибаясь вдвое,
Вы шепчете самим себе,
Что это — место неземное,
Быть тряпкою для ног везде
76
«Мы все умрём!» — ваш вечный клич,
От сквозняка до метеорита.
Для вас и чих, и мелкий сдвиг —
Начало страшного визита.

Вы строите из страха дом,
Где каждая пылинка — бомба.
И кормите свой мозг сырой
Тревогой из катакомбы.

Так и живёте, трепеща,
Что мир вот-вот взорвётся с треском.
А он стоит, назло крича,
Под вашим паникёрским блеском.




.

77

Вам всё равно, что ад, что рай,
Что дождь идёт, что солнце светит.
Хоть мир сгорит дотла — пускай,
Душа на это не ответит.

Лежать в пыли — вот ваш удел,
Смотреть в пустой узор настенный.
Эх даже встать не захотел,
Когда сломались в доме стены.

И если спросят: «Как дела?»,
Ответ ваш будет неизменен:
«Никак. Душа давно ушла,
Оставив тело в мягком плене»,







78
Горит сосед, а вам покой дороже,
Вы задёрнули плотнее шторы.
Ведь крики за стеной не потревожат
Ваши глубокомысленные споры.

Вам наплевать на слёзы и на беды,
На тех, кто тонет, и на тех, кто просит.
Вы в панцире своей живёте неги,
Который ветер перемен не сносит.

Но в час, когда беда за вами явится,
И вы начнёте звать кого-то всуе,
Вселенная в ответ лишь усмехнётся —
Она у вас взяла уроки равнодушия.





79
Вы дружбу мерите в каратах,
А совесть — в толщине купюр.
И в ваших мыслях небогатых
Лишь звон монет да скрип фактур.

Любовь для вас — удачный вклад,
Где чувства — лишь процент по сделке.
Вы даже солнце были б рады,
Продать его на барахолке.

И в рай войдёте, если только
Там примут взятку у ворот.
Но скажут вам: «Душа-то сколько
Вам принесла за этот год?»





80
Вы — ходячая инструкция
К самым скучным в мире снам.
Ваша каждая конструкция
Навевает скуку нам.

Вы способны час рассказывать,
Как сушили свой носок.
И умеете доказывать,
Что песок — это не сок.

С вами даже смех зевает,
И веселье хочет спать.
Вас увидев, жизнь сама желает
Книжку молча почитать.

81
Вы — как репейник на штанах,
Как муха в комнате без окон.
Вы сеете неловкость, страх,
И нервный тик, и тяжкий ропот.

Вы в дверь войдёте и в окно,
Проникнете в любую щелку.
Вам вежливо твердят «нет», но
Вы слышите лишь «жди, пострел-ка».

И даже если вас послать
В далёкий путь, в края глухие,
Вы умудритесь там догнать,
Спросив: «А мы куда спешили?»



82

Вам кот мурлычет — ищет выгод,
Собака ластится — шпион.
И каждый вздох, и каждый выдох
Для вас — коварнейший закон.


В улыбке видите оскал,
В подарке — бомбу с таймером.
Вы б даже ангела пытали,
Чтоб он признался в злом намерении.

И так живёте, день за днём,
В осаде собственных фантазий.
Кругом враги, и всё вверх дном,
И даже стул ваш — вражий лазутчик.


83
Вам показалось, что косой
Взглянул на вас вон тот прохожий.
И вы всю ночь не спите, злой,
Себя терзая мыслью схожей.

Вам в каждом шёпоте — укор,
В молчанье — заговор ужасный.
Вы слышите зловещий хор
В простой беседе, безучастной.

Вы — режиссёр и сценарист
Драмы, где вы — герой гонимый.
А мир вокруг — статист,
Что смотрит на вас... но чаще мимо.

84
Вы днём — святоша, образец
Морали, чести, благородства.
А ночью — истинный хитрец,
Мастер интриги и притворства.

Вы слёзы льёте о чужом
Несчастье, пряча смех в ладони.
И зажигаете огнём
Тот дом, что сами же хороните.

Вы — актёр в театре бытия,
Где маска приросла так крепко,
Что вы и сами, верю я,
Забыли, кто вы, человек ли
85.
Вы родились уже с усталостью
От будущих великих дел.
И с восхитительной наглостью
Свой диван сделали уделом.

Любое действие для вас —
Насилие над тонкой натурой.
Вы отложили на «сейчас»
То, что не сделаете и утром.

И если б лень была валютой,
Вы б стали сказочным богачом.
Но вы лежите почему-то
Всё на диване, голышом.






86
Вы — новостной канал ходячий
Про беды, слухи и раздор.
Вы знаете, кто был незрячим,
А кто вчера украл забор.

Чужие тайны — ваш десерт,
Секреты — главное из блюд.
Вы — самый преданный адепт
Секты «А что там люди врут?».

Но о себе — ни слова, нет.
Ведь ваша жизнь пуста, как фантик.
И вы живёте сотни лет
Лишь в пересказах чужих романтик.






87
Вы в зеркалах живёте дольше,
Чем в мире суетном, земном.
И любите себя всё больше
С прошедшим каждым днём и сном.

Любой комплимент — бальзам для слуха,
Любая критика — кинжал.
Вы — памятник святого духа,
Что сам себя и изваял.

И если мир исчезнет вдруг,
Вы не заметите потери,
Пока есть отраженье, друг,
В закрытой вами наглухо двери.

88
Вы за копейку удавиться
Готовы, право, без прикрас.
И вам ночами часто снится
Непроиндексированный запас.

Вы делите пирог на части,
Где ваша — девяносто девять.
И в этом видите вы счастье,
И в этом можете преуспеть.

Вы — царь горы из барахла,
Что вам не нужно, в общем-то.
Душа от алчности сгнила,
Но вам плевать, ведь всё оплачено.

89
Вы — мастер тактики отступления,
Герой несделанных шагов.
Вы избегаете сражения,
Ещё не видя и врагов.

Ваш главный принцип — «как бы чего»,
Ваш лозунг — «я тут ни при чём».
Вы тенью прячетесь за всё,
Что защитит вас, как щитом.

И в тишине своей норы
Вы мните себя стратегом тонким.
Но вы — лишь лист, что до поры
Дрожит на ветке слабой, ломкой.

90
Вы носите обиды груз,
Как черепаха — тяжкий панцирь.
Любой косой, нелепый вкус
Вонзается, как острый ланцет.

Вы помните, кто в пятом классе
Вам не дал ластик пожевать.
И в этой мрачной, вязкой массе
Вам так приятно утопать.
91
Ваш мозг — архив, где в папках пыльных
Лежат счета за все грехи.
Для всех обидчиков бессильных
У вас готовы черновики.

Вы не прощаете, но ждёте,
Когда удобный час придёт,
Чтобы с улыбкой, как в расчёте,
Вернуть и боль, и горький мёд.



92
Ваш комплимент острей кинжала,
Ваш смех — как яда сладкий мёд.
Вы жалите всегда, где ждало
Души простое существо.

И в каждой бочке благодати
Найдётся ложка дёгтя с вас.
Вы — гений колкости, приятель,
Что гасит свет счастливых глаз.





93
Вы сеете слова-колючки,
Чтоб кто-то больно наступил.
И ждёте в стороне, за тучкой,
Чтоб он от боли завопил.

Ваш комплимент — змеи укус,
Пропитанный незримым ядом.
У вас особый, тонкий вкус
Пытать людей всего лишь взглядом.

И нет вам большего блаженства,
Чем видеть, как чужой успех
От вашего «доброжелательства»
Вдруг превращается во грех.





94
«Какой талант!» — кричите вы,
Тому, кто бездарь по природе.
Слова похвальные мертвы,
Убиты в вашем огороде.

Вы так «любезны» и так «милы»,
Что хочется бежать безмолвно.
Вы мастер едкой, злобной силы,
Что бьёт особенно больно.

Ваш юмор — это эшафот,
Где жертва верит в оправданье.
Но вы — палач, и ваш черёд
Вершить словесное терзанье.






95
Вы пьёте кофе из особой чашки,
Чтоб подчеркнуть свой редкий вид.
Простые смертные — букашки,
Чей вкус вульгарен и избит.

Вы говорите о высоком,
О том, что смертным не понять.
И в одиночестве глубоком
Привыкли сами себя чтить.

Но ваш хрустальный, дивный мир
Боится сквозняка простого.
Вы — лишь пузырь, пустой внутри,
Надутый от высокомерия пустого.





95
Вы пьёте кофе из особой чашки,
Чтоб подчеркнуть свой редкий вид.
Простые смертные — букашки,
Чей вкус вульгарен и избит.

Вы говорите о высоком,
О том, что смертным не понять.
И в одиночестве глубоком
Привыкли сами себя чтить.

Но ваш хрустальный, дивный мир
Боится сквозняка простого.
Вы — лишь пузырь, пустой внутри,
Надутый от высокомерия пустого.






96
Вы ходите, как падишах,
Чей трон — потёртый табурет.
И в ваших собственных глазах
Вас в целом мире лучше нет.

Любое дело вам по силам,
Любой вопрос для вас пустяк.
Вы — гений, что взирает свысока
На серый, неумытый мрак.

Но стоит ветру чуть подуть,
Срывая маску с короля,
Как все увидят вашу суть —
Простого мыльного пузыря.






97
Вы к незнакомцу — сразу «брат»,
И хлопаете по плечу.
Вы сокращать дистанцию рад,
Крича: «Да ладно, не ворчу!».

Чужие вам границы — вздор,
Пустая выдумка и блажь.
Вы лезете в любой разговор,
Входя в какой-то дикий раж.

Но эта «простота» — лишь хамство,
Прикрытое улыбкой лживой.
Душевное пустое пьянство,
Навязчивое и крикливое.






98
Вы говорите не слова —
Вы изрекаете скрижали.
И ваша речь едва жива
От напыщенности и печали.

Вы даже в булочную, верьте,
Идёте, как на эшафот.
Страдаете о жизни, смерти,
Пока кассир вам сдачу ждёт.

Любая мелочь — это драма,
Трагедия вселенских сил.
Вы — автор пьесы, где упрямо
Весь мир вам рукоплескать забыл.







99
В своём кругу вы — царь и бог,
Не терпите чужих суждений.
Любой, кто возразить бы мог,
Записан в «глупый» без сомнений.

Есть ваше мненье, и есть прах,
Что остальные произносят.
И в ваших маленьких мирах
Пощады никогда не просят.

Вы — повелитель мелочей,
Хозяин сломанного крана.
И нет на свете вас главней
В пределах вашего дивана.







100
Вы строите свой личный ад,
Где каждый шаг под вашим взором.
И каждый вам отчёту рад,
Чтоб не навлечь беду с позором.

Вы душите своей «заботой»,
Сплетая клетку из любви.
И называете работой
Контроль, что у рабов в крови.

Вы — страж тюрьмы, что сами сшили,
И в ней же главный вы жилец.
Вы всех свободных задушили,
Но и себе сплели венец.




101
В своём кругу вы — царь и бог,
Не терпите чужих суждений.
Любой, кто возразить бы мог,
Записан в «глупый» без сомнений.

Есть ваше мненье, и есть прах,
Что остальные произносят.
И в ваших маленьких мирах
Пощады никогда не просят.

Вы — повелитель мелочей,
Хозяин сломанного крана.
И нет на свете вас главней
В пределах вашего дивана.




102
Вы строите свой личный ад,
Где каждый шаг под вашим взором.
И каждый вам отчёту рад,
Чтоб не навлечь беду с позором.

Вы душите своей «заботой»,
Сплетая клетку из любви.
И называете работой
Контроль, что у рабов в крови.

Вы — страж тюрьмы, что сами сшили,
И в ней же главный вы жилец.
Вы всех свободных задушили,
Но и себе сплели венец.




103
Ваш флаг — единственно достойный,
Народ ваш — лучше всех других.
А мир вокруг — такой убогий,
Состоит из чужих и злых.

Вы пьёте квас и бьёте в грудь,
Гордясь величьем до небес.
И вам неведом верный путь,
Где правит ум, а не злой бес.

Но ваша гордость — лишь химера,
Прикрытие для пустоты.
И в ней одна лишь только вера —
Что всех умнее в мире вы.




104
Есть только чёрное и белое,
Полутонов для вас не счесть.
Есть ваше дело — дело смелое,
И вражья пагубная лесть.

Вы за идею рвёте глотку,
Готовы на костёр послать
Того, кто вашу веры лодку
Посмел хоть в чём-то упрекать.

Но слепота — плохой советчик,
А ярость — спутница глупца.
И ваш огонь, что был так вечен,
Сжигает вас самих с лица.





105
Есть книга, где даны ответы
На все вопросы бытия.
И все другие мненья, светы —
Лишь ересь, глупость, болтовня.

Вы цитатами, как плетью,
Стегаете любой живой ум.
И мысль, что пронеслась столетьем,
Для вас — лишь посторонний шум.

Вы заперлись в своей темнице
Из старых, непреложных правил.
И мир на выцветшей странице
Давно уж ваш мирок оставил.




106
«Так делали отцы и деды!» —
Ваш главный довод в споре злом.
Вам чужды новые победы,
Вы держитесь за старый хлам.

Любой прогресс для вас — угроза,
Любая свежесть — ересь, бред.
И ваша жизненная проза
Не изменилась сотню лет.

Вы, как в футляре, в прошлом скрылись,
Боясь взглянуть на новый день.
Но вы не верность сохранили,
А лишь свою постыдну лень.







107
Вы — флюгер, что поймает ветер,
Куда подует большинство.
На всём на белом свете
Вам важно мненье их одно.

Своей тропы вы не имея,
Идёте стадною гурьбой.
И от себя бежать умея,
Вы так боитесь быть собой.

В толпе безликой раствориться —
Вот ваше счастье и ваш крест.
Но в серой массе серых лицах
Для личности не хватит мест.
108
Вы против всех, но лишь на сцене,
Где каждый жест — пустой каприз.
В душе вы раб, что ждёт в измене
Хозяйский кнут и сладкий приз.

Кричите громко о свободе,
Надев шутовской свой колпак.
Но при малейшей непогоде
Вы к большинству шагнёте в такт.

Ваш бунт — дешёвое позёрство,
Игра для скуки и для глаз.
И в этом жалком актёрстве
Потух огонь, что в вас не гас.





109
Вам тридцать лет, а всё ребёнок,
Что ждёт от жизни леденца.
Вы с самых бархатных пелёнок
Не повзрослели до конца.

Любой каприз — закон и право,
Любая трудность — повод ныть.
И вечно ищете забаву,
Чтоб от ответственности уплыть.

Но жизнь — не матушкина сказка,
Она сурова и проста.
И скоро слезет с детства маска,
Открыв пустые лишь места.




110
От мира серого, уныла,
Вы в башню прячетесь свою.
Где книжный прах и тлен могилы
Вам заменяют жизнь в бою.

Вы строите дворцы из грёзы,
Где нет ни боли, ни забот.
Но настоящие угрозы
Стучатся в створки ваших врат.

И в час, когда падёт оплот ваш,
Развеяв выдуманный рай,
Вы вдруг поймёте, как негож вам
Был этот выморочный край.



111
«Потом, успею, завтра, право...» —
Вы шепчете себе с утра.
И дел насущных злой отравой
Становится для вас гора.

Вы мастер тягостных отсрочек,
И в промедлении ваш бог.
Из сотен недописанных строчек
Вы не сплели и двух дорог.

Так жизнь пройдёт в пустом мечтаньи
О том, что можно совершить.
И в горьком самооправданьи
Вы будете свой век влачить.





112
Вам нужен идеал во всём,
Чтоб каждый штрих был безупречен.
Но в этом рвении своём
Вы бесконечно искалечен.

Боясь ошибки, вы стоите,
Не начиная ничего.
И в страхе вечном вы творите
Лишь культ себя же самого.

А жизнь не терпит остановок,
Она — эскиз, набросок, чернь.
И блеск всех ваших заготовок
Покроет погребенья тень.



113
Вам нужно всё или ни грана,
Полутона для вас — обман.
Вы пьёте жизнь из урагана,
Ввергая душу в свой дурман.

Иль на престол, иль на Голгофу,
Иль в грязь лицом, иль в облака.
Вы каждую свою строфу
Клеймите росчерком клинка.

Но в чёрно-белом этом мире
Теряет краски бытиё.
И вы в своей пустой квартире
Не видите порой еë





114
Вы всё отвергли с важным видом:
Любовь, и честь, и красоту.
И за своим циничным щитом
Вы прячете лишь пустоту.

Вам кажется, что вы прозрели,
Что сорван с бытия покров.
Но в этой праведной купели
Вы не нашли иных основ.

И, разрушая всё былое,
Смеясь над верой и мечтой,
Вы строите ничто иное,
Как склеп над собственной душой.



115
Минутный всплеск, услада тела —
Вот ваш единственный закон.
Душа давно оледенела,
Услышав плоти сладкий стон.

Вы ищете повсюду негу,
В вине, в еде, в чужом тепле.
Подобно жалкому побегу,
Что ищет влаги на скале.

Но насыщенье — лишь мгновенье,
За ним приходит пустота.
И в этом вечном повтореньи
Сгорает ваша красота.





116
Вы чувства мерите числом
Побед, одержанных в постели.
И за обеденным столом
Вы хвастаетесь еле-еле.

Меняя лица, имена,
Вы ищете одно и то же.
Но ваша похоть лишена
Того, что истинно дороже.

В пучине тел и суеты
Вы потеряли образ главный.
И в зеркале увидишь ты
Лишь призрак, пошлый и бесславный.

0000

117
Вы сотворили божество
Из праха, денег иль металла.
И это ваше существо
Вам солнце в небе замещало.

Вы на коленях перед ним,
Готовы всё отдать на свете.
И сладкий фимиама дым
Вас держит в золочёной клети.

Но идол ваш — всего лишь тлен,
Пустая форма, звук и слово.
И рухнет он со стен,
Оставив вас ни с чем и снова.





118
Смеяться над святыней — доблесть,
Как полагаете вы зря.
И ваша ядовита злобность
Сильней напрасного огня.

Вы топчете чужие веры,
Глумясь над тем, что дорого.
Не зная ни стыда, ни меры,
Ни смысла бытия сего.

Но в час, когда душа запросит
Опоры в жизненной борьбе,
Вас пустота к земле пригвоздит,
Что вы взрастили и в себе.





118
Смеяться над святыней — доблесть,
Как полагаете вы зря.
И ваша ядовита злобность
Сильней напрасного огня.

Вы топчете чужие веры,
Глумясь над тем, что дорого.
Не зная ни стыда, ни меры,
Ни смысла бытия сего.

Но в час, когда душа запросит
Опоры в жизненной борьбе,
Вас пустота к земле пригвоздит,
Что вы взрастили и в себе.





119
Вы имя Божие вплетаете
В свой грязный, площадной рассказ.
И сами вы не понимаете,
Как низок этот пошлый сказ.

Вам кажется, что вы смелы,
Что вы бросаете свой вызов.
Но вы лишь жалки и малы
В тени небесных, горних ризов.

И эта брань — не крик титана,
А писк испуганной души,
Что в страхе и самообмане
Спешит свой светлый лик тушить.




120
Чужое взять — простое дело,
Когда в душе погашен свет.
Вы это делаете смело,
Не видя в том ни зла, ни бед.

Копейка, рубль, судьба чужая —
Вам всё равно, что утащить.
И, руки в грязи умывая,
Вы продолжаете так жить.

Но знайте, каждая кража —
Лишь часть того, что вы крадёте
У совести своей, и даже
Покоя впредь не обретёте.


000х


121
Сплести из лжи тугую сеть,
Запутать, обмануть, прельстить.
И с жадной радостью смотреть,
Как жертва будет вам платить.

Вы — мастер слова и уловок,
Вы — гений подлости простой.
И ум ваш дьявольски так ловок,
Чтоб скрыть за правдой облик свой.

Но всякий узел развязать
Судьбе когда-нибудь придётся.
И вам придётся отвечать
За всё, что ныне продаётся.








122
Разрушить то, что создавали
Другие потом и трудом.
Вы в этом видите едва ли
Не доблесть пред самим собой.

Испортить, изломать, испачкать —
Вот радость тёмная для вас.
И в этой варварской горячке
Проходит ваш постыдный час.

Но вы не творец, а лишь варвар,
Что может только рушить в прах.
И ваш удел — пустой тротуар
И пепел на сухих губах.





123
Свою ничтожность и свой страх
Вы прячете за громким криком.
И наводить на слабых страх
Вам кажется поступком диким.

Пристать к прохожему в ночи,
Обидеть слабого безвинно.
И хохотать, пока в груди
Колотится душа зверино.

Но это смелость бедняка,
Что силой тешится минутной.
И ваша дерзкая рука
Дрожит от слабости подспудной.





124
Вы клялись в верности до гроба,
Слова роняя, как цветы.
Но в вас живёт одна зазноба —
Предать священные мечты.

И ваша клятва — звук пустой,
Дешевле медного гроша.
Вы с удивительной простотой
Клянётесь снова, не греша.

Но слово, брошенное в грязь,
Уже не отмыть слезами.
И эта порванная связь
Навеки будет между вами.





125
Вам доверяли, как себе,
Открыли душу нараспашку.
А вы в предательской борьбе
Сорвали с друга вы рубашку.

Удар в спину — ваш почерк, стиль,
Когда никто не ожидает.
И дружбы прах, и веры пыль
Ваш чёрный путь сопровождает.

Но тот, кто предал хоть бы раз,
Себе доверия не знает.
И страх в мерцаньи ваших глаз
Вас самого же и терзает.





126
Одно лицо — для света, бала,
Улыбка, лесть, приятный тон.
Другое — скрыто под забралом,
Где злоба возвела свой трон.

Вы в глаза хвалите учтиво,
А за спиной — шипите яд.
И в этой маске сиротливой
Вы сами своему не рады.

Но две личины не спасут
От правды вашего нутра.
Они однажды упадут,
И кончится сия игра.





127
Вы носите чужие роли,
Как будто это маскарад.
То гений вы, то раб без воли,
И каждой маске вы так рады.

Прикинуться больным, несчастным,
Чтоб жалость вызвать и почёт.
Иль другом самым безучастным,
Чтоб выгоды вести подсчёт.

Но в этой смене декораций
Вы потеряли лик родной.
И среди сотен имитаций
Не отыскать себя порой.



128
Вы прямо не солжёте, нет,
Вы тоньше действуете, хитро.
Полунамёк, двойной ответ —
Вот ваша острая палитра.

Сморозить глупость с умным видом,
Сказать неправду, но не всю.
И под невиннейшим предлогом
Подставить ближнему свинью.

Но хитрость — ум для бедняков,
И в ней нет истинной отваги.
И сеть из недомолвок, слов
Затянется на вас, бедняге.




129
Чужими судьбами играть,
Как будто в шахматы, умело.
Столкнуть, поссорить, натравить,
И наблюдать за этим делом.

Вы в центре паутины лжи,
И дёргаете нити власти.
Вам эти козни и ножи
Приносят дьявольские страсти.

Но помните, интриги прах
Всегда ложится на интригана.
И ваш искусно строенный страх
Вас поразит из-за тумана.





130
В ней праздный дух всегда мятется,
Ища предлога для борьбы,
И слово острое найдётся
Наперекор самой судьбы.

Ей сладок яд пустого спора,
Она в нём черпает свой пыл,
И тень малейшего укора
Ей люб, как свет дневных светил.

В кругу друзей, в тепле беседы
Найдёт причину для вражды,
И сеет горестные беды,
Как в поле сорные плоды.

И жизнь её — сплошная битва,
Где нет ни правых, ни побед.
Одна лишь горькая молитва,
Чтоб свет померк на много лет.






131
Ей нужен шум, толпа, арена,
Где можно страсти накалить,
Где рушится любая сцена,
Чтоб только главной в драме быть.

Она живёт в пылу интриги,
В сплетеньи слухов и обид,
И пишет жизненные книги
Лишь тем, что громче всех кричит.

Ей тишина — страшнее яда,
Покой — мучительней оков.
И нет для сердца той отрады,
Чтоб жить без криков и врагов.

Но блеск угаснет моментально,
Когда умолкнет шум толпы.
И станет грустно и печально
Средь этой мёртвой пустоты.



132
Как будто выпив горькой чаши,
На мир взирает человек,
И все поступки, мысли наши
Он травит свой недолгий век.

В его словах — одна отрава,
В усмешке — ледяной укор.
Ему чужда и честь, и слава,
Лишь едкий, колкий разговор.

Он ищет в солнце только пятна,
В любви — корысть, в добре — обман.
И мысль любая неприятна,
Коль в ней не виден злой изъян.

Так и живёт, тоской снедаем,
В душе храня лишь желчь и яд.
И сам того не понимает,
Что этому никто не рад.




133
Вам нужен повод для войны,
Пусть даже самый незаметный.
Вы вечно ищете вины
В душе другого, безответной.

Придраться к слову, к тени взгляда,
Найти в молчании укор,
Вам больше ничего не надо,
Чтоб вспыхнул яростный ваш взор.

И в каждом жесте — злой подвох,
И в каждой шутке — скрытый яд.
Вы слышите не то, что Бог,
А то, что демоны твердят.

Но в этой битве вечной, право,
Вы не найдёте правоты.
Одна лишь горькая отрава
И бремя вечной пустоты.

134. Мания величия

Он — гений, царь, почти мессия,
Не понятый толпой слепой.
А в голове его — стихия
И звон тарелки медной, пустой.

Он миру строит пьедесталы,
С которых сам вещает речь.
Но слушают его лишь стены,
Да тараканы из-за печь.

Он пишет мемуары в стол,
Где победил он всех врагов.
А в жизни — путь его тяжёл
До кассы в лавке у углов.




135
Влюблён в себя до упоенья,
В свой лик, свой голос, каждый жест.
И ищет только отраженья
В глазах людей окрест.

Он ставит «лайк» своим же фото,
Ведёт с собой же диалог.
И если рядом дышит кто-то —
То лишь чтоб слушать монолог.

Но зеркала порой лукавы,
И в глади вод таится ложь.
Когда спадут венки из славы,
Себя в морщинах не найдёшь.





136
Весь мир — лишь сцена для него,
А люди — тени, реквизит.
Не видит он никого, ничего,
Лишь собственный свой гордый вид.

Чужая боль — пустой лишь звук,
Чужая радость — скучный фарс.
Из замкнутых своих же рук
Он строит мир... но лишь для вас.

Ведь даже в щедрости своей
Он ищет блеска для себя.
И в центре всех земных осей
Стоит он, лишь себя любя.




137
Вчера — чахотка, днесь — проказа,
Он ищет в теле сто смертей.
И каждая пустая фраза
Врача — звучит других страшней.

Он пьёт микстуры, ставит банки,
Глотает горький порошок.
Но все лекарства — лишь приманки,
Чтоб скрыть душевный холодок.

Ведь он боится не хворобы,
Не кашля, хрипа, жара, нет —
Он так боится жить, и чтобы
Не жить, он ищет смерти след.




138
«Ещё кусочек, рюмку к чаю...»
Себя жалеет день за днём.
Я, дескать, жизнь не усложняю,
А сам горит в своём огне.

Он строит замки из предлогов,
Чтоб оправдать постыдный плен.
И средь своих пустых чертогов
Не ждёт и не желает перемен.

Так воля вянет, дух дряхлеет,
В тумане лени и вина.
И только совесть тихо тлеет,
На самом донышке стакана.



139
Хотел бы встать, да нет силёнок,
Хотел сказать, да робок слог.
Он с самых молодых пелёнок
Переступить свой не мог порог.

Его мечта — как парус рваный,
Что ветра ждёт, но в штиль попал.
И каждый день, как гость незваный,
Ему напомнит, что он спал.

Так жизнь течёт, пуста, туманна,
В потоке мнений и чужих дел.
А он всё ждёт... увы, как странно,
Чтоб кто-то за него хотел.




140
В погоне вечной за усладой
Он потерял и стыд, и честь.
Душа отравлена прохладой,
Где плотских радостей не счесть.

Меняет лица, имена,
Как будто маски в карнавал.
Но в каждом кубке, что до дна,
Он пьёт лишь горечь и провал.

И в зеркалах ночных притонов,
Средь смеха, дыма, суеты,
Он видит призрак похорон
Своей увядшей красоты.

000000

141
Что честь, что совесть — предрассудки,
Законы писаны для слуг.
Ему важны лишь те минутки,
Где правит низменный недуг.

Он строит мир на лжи и силе,
Смеясь над теми, кто в цепях
Добра и правды жизнь влачили,
Не видя выгоды в делах.

Но в час, когда умолкнут страсти,
И он останется один,
Он вдруг поймёт, что в его власти
Лишь прах и холод от седин.





142
Принципов нет, есть только польза,
Сегодня — друг, а завтра — враг.
Его душа — пустая проза,
Где выгода — важнейший знак.

Он с лёгкостью меняет маски,
Клянётся, лестью тешит слух.
Но в сердце нет ни капли ласки,
Там только трезвый, злой расчёт.

Идёт по головам, смеётся,
Считая слабостью любовь.
Но он однажды поперхнётся
Холодной выгодой своей.




143
Сегодня — красный, завтра — белый,
Смотря какой прикажут флаг.
Он в переменах очень смелый,
И в каждой власти — не дурак.

Он гимны новые разучит,
Забудет старые слова.
Его ничто уже не мучит,
Пока цела голова.

Но ветер мнений переменчив,
И флаги рвутся на ветру.
И станет он, пустой, застенчив,
Когда его сотрут в игру.





144
Как гибок стан, как сладки речи
Пред тем, кто властью облечён!
Сгибает он покорно плечи,
И лестью ум его прельщён.

Он ловит взгляд, кивает в меру,
Готов любую мысль хвалить.
Он предал собственную веру,
Чтоб в тёплых лучах славы жить.

Но трон падёт, и в то же утро
Он нового найдёт царя.
И будет так же лгать премудро,
Вчерашний пепел не скорбя.



145
Подсмотрит в щёлку, вскроет письма,
Подслушает у двери речь.
В его душе нет альтруизма,
Лишь тайна, чтоб себя сберечь.

Он копит слабости чужие,
Как скупо копит серебро.
Слова неискренне-благие
Скрывают внутреннее зло.

Но тот, кто вечно за спиною
Стоит, невидимый, как тень,
Сам будет предан тишиною
В свой самый одинокий день.





146
Он шепчет в ухо господину
Про вольный слог и тайный взгляд.
И рад подставить другу спину,
За мелкий грош иль просто так, подряд.

Его душа — гнилая яма,
Где совесть спит последним сном.
Он ищет в правде тень изъяна,
Чтоб заклеймить её потом.

Но шёпот, брошенный лукаво,
Вернётся криком палача.
И сам он выпьет ту отраву,
С чужого сильного плеча.





147
Во имя праведной идеи
Готов он жечь, пытать и бить.
В душе его живут злодеи,
Что жаждут кровь чужую пить.

Он знамя истины возносит,
Но тень от древка — эшафот.
Он о прощении не просит,
Считая праведным свой гнёт.

Но пламя, что он зажигает,
Сожжёт и веру, и его.
И в пепле мир не различает
Святого дела от простого зла.





148
Есть только чёрный цвет и белый,
Полутонов не признаёт.
Идёт на всё довольно смело,
Но лишь к обрыву свой народ ведёт.

Он рушит старое без страха,
Чтоб новый мир построить вмиг.
Но из презрения и праха
Родится лишь чудовищ лик.

И в мире, созданном мечтою,
Где нет сомнений и теней,
Он сам окажется изгоем,
Средь им же сломанных ветвей.






149
До основанья рушить рад
Дворцы, законы и устои.
Но что построить? Пустота и ад
В его душе, где нет героев.

Он цепи рвёт, круша престол,
Свободу видя в пепле трона.
Но сеет ветер в диком поле он,
Чтоб буря стала всем законом.

Когда последний рухнет свод,
И смолкнет гул былых сражений,
Он в тишине пустой поймёт,
Что стал рабом своих крушений.





150
До основанья рушить рад
Дворцы, законы и устои.
Но что построить? Пустота и ад
В его душе, где нет героев.

Он цепи рвёт, круша престол,
Свободу видя в пепле трона.
Но сеет ветер в диком поле он,
Чтоб буря стала всем законом.

Когда последний рухнет свод,
И смолкнет гул былых сражений,
Он в тишине пустой поймёт,
Что стал рабом своих крушений.




151
Он против всех, всегда, во всём,
Но цели в бунте нет и грана.
Кричит о чём-то он своём,
Не выходя из балагана.

Он рушит идолов слова,
Но сам себе воздвиг кумира —
Свою мятежную молву,
Что стала клеткой вместо мира.

И в шуме собственных речей
Не слышит он, как жизнь проходит,
И блеск его пустых очей
Свободы в рабстве не находит.





152
«Не трогай!» — значит, надо взять.
«Нельзя!» — тем более пойдёт.
Ему на правила плевать,
Он всё равно своё найдёт.

Не ради выгоды иль зла
Он ищет тайные пути,
А чтоб душа его могла
Границы мира превзойти.

Пусть даже ждёт за той чертой
Лишь боль паденья с высоты,
Он платит дерзостью святой
За миг пьянящей правоты.





153
Её любовь — как мотылёк,
Порхнёт и скроется вдали.
Сегодня близок, стал далёк,
И новый ждёт её в пыли.

Она клянётся в тишине,
Но клятвы — лишь туман ночной.
И сердце, что горит в огне,
Наутро станет ей золой.

Не упрекай её, мой друг,
За этот вечный хоровод.
Она сама — свой раб и плуг,
И от себя не ждёт свобод.





154
Сегодня — клятва, завтра — смех,
Забыл, что обещал вчера.
Живёт для ветреных утех,
И жизнь ему — одна игра.

Он строит замки на песке,
Не думая о власти волн.
И в беззаботной той тоске
Его челнок надежды полн.

Но час пробьёт, игра пройдёт,
И ветер унесёт слова.
И он в пустом дому найдёт
Лишь паутины кружева.






155
Скользит по жизни, как по льду,
Не зная сути, глубины.
Имея истину в виду,
Он видит пену лишь с волны.

Ему чужды и боль, и страсть,
Что в тёмном омуте живут.
Он взял себе лишь лёгкость в часть,
Презрев и веру, и приют.

Но лёд весенний так не прочен,
И пена схлынет в свой черёд.
И он, судьбой не озабочен,
В пучину бездны упадёт.






156
Его мирок — забор и крыша,
А всё, что дальше — сущий вздор.
Он ничего вокруг не слышит,
И узок мыслей коридор.

Он судит о полёте птицы,
Не отрываясь от земли.
И звёзды на его странице
Лишь точки малые в пыли.

Не спорьте с ним, не тратьте слова,
Пытаясь горизонт открыть.
Его душа принять не готова
Того, что можно по-другому жить.





157
Ещё не зная человека,
Он суд свершил и приговор.
И с середины злого века
Глядит его холодный взор.

Он на живую душу ставит
Печать из собственных обид.
И правды свет его не плавит,
Он — ледяной базальт-гранит.

Напрасно ждать от него слова,
Что будет искренне, тепло.
В его душе давно готова
Для всех лишь горечь, боль и зло.






158
Чужое мнение — как яд,
Чужая вера — как отрава.
Он прав, и все вокруг не в лад,
И в мире нет на них управы.

Он в сердце носит только лёд,
Испепеляя всё живое.
Он сеет бурю, но не жнёт
Ни пониманья, ни покоя.

И в час, когда падёт туман
С его ослепших, гордых глаз,
Он свой увидит самообман,
Но будет поздно в этот час.

159
Он лёгких слов плетет узор,
И смех его — пустой хрусталь.
Но если вглянешься в упор,
В глазах увидишь лишь печаль.

Он избегает глубины,
Где чувства — буря, мысль — гроза.
Боится правды тишины,
Что скажет больше, чем слеза.

И в этой вечной суете,
Скользя по лезвию судьбы,
Он верен только пустоте,
И глух к отчаянной мольбы.

Так день за днём, за годом год,
Он носит маску бытия.
Но лед под ним вот-вот падёт,
И канет в бездну он без я.






160
Он выстроил свой мир из догм,
Где каждый камень — приговор.
И в этом сумраке убогом
Не видит неба он простор.

Любой, кто мыслит не по-книжному,
В его глазах — извечный враг.
Он служит идолу недвижному,
И каждый шаг — неверный шаг.

Он судит о чужой дороге,
Своей тропинки не пройдя.
И видит бесов на пороге,
Святого в храме не найдя.

Ему неведомы сомненья,
Что душу делают живой.
Он — памятник предубежденья,
С поникшей, мёртвой головой.

И пусть тверды его устои,
И крепок каменный заплот,
Он ничего уже не стоит,
Когда душа внутри не ждёт.

161
Он сам себя считает прахом,
Ничтожнейшим из всех червей.
Живёт под вечным, липким страхом
Своих несбыточных идей.

Он дар любой считает кражей,
Успех — ошибкою слепой.
И сам себя покорно мажет
Презренья чёрной сажей.

И в этом рабстве добровольном,
В своей униженной тюрьме,
Он мнит себя почти что вольным,
Удобно корчась в полутьме.





162
О, как несчастен он, как беден,
Как мир к нему жесток и слеп!
Его удел — туман и бредни,
И слёз солёных чёрствый хлеб.

Любую мелкую обиду
Он носит, как в груди кинжал.
И подаёт страдальца к виду,
Чтоб каждый встречный сострадал.

Но в этой жалости тепличной,
Как в сладком, тягостном вине,
Он топит в неге горемычной
Все силы, данные извне.





163
То дождь не тот, то солнце жарит,
То ветер дует невпопад.
Его любая малость ранит,
И он всему вокруг не рад.

Его беседа — вздох и жалоба,
На жизнь, на быт, на ход планет.
И если б даже счастье пало бы —
Нашёл бы в нём он сотню бед.

Так день за днём течёт уныло
Поток его тоскливых слов.
И то, что прежде было мило,
Теряет краски и покров.








164
Он в каждом утре видит вечер,
В любом начале зрит конец.
И даже в пламени у свечи
Он видит лишь сырой свинец.

Надежда — глупость, вера — сказка,
Любовь — обманчивый туман.
Его душа надела маску,
Где вырезан один изъян.

Он ждёт беды, и в ожиданье
Не видит радости простой.
И сам своё же увяданье
Считает высшей правотой.





164
Он в каждом утре видит вечер,
В любом начале зрит конец.
И даже в пламени у свечи
Он видит лишь сырой свинец.

Надежда — глупость, вера — сказка,
Любовь — обманчивый туман.
Его душа надела маску,
Где вырезан один изъян.

Он ждёт беды, и в ожиданье
Не видит радости простой.
И сам своё же увяданье
Считает высшей правотой.





165
Всё тлен, всё прах, всё канет в Лету,
Зачем творить, зачем желать?
Он бродит тенью по планете,
Умея только созерцать.

Чужой порыв ему забавен,
Чужой восторг — наивный пыл.
Он сам себе и бог, и равен
Холодной тишине могил.

Но в этой мудрости холодной,
Где нет ни веры, ни огня,
Он стал песчинкою бесплодной,
Что ветер гонит средь бела дня.








166
Когда последняя опора
Ушла из-под дрожащих ног,
И впереди лишь бездна спора
С судьбой, что выйти не помог.

Когда и свет небесный меркнет,
И воздух кажется свинцом,
Душа от крика не оглохнет,
Но станет каменным лицом.

И в этой страшной тишине
Нет ни слезы, ни сил для битвы.
Лишь пустота на самом дне,
Где не услышаны молитвы.







167
Чужой успех — ему как рана,
Чужая слава — горький яд.
Он смотрит с завистью туманной
На тех, чей гений так богат.

Он ищет пятна в ярком свете,
Пороки в чистоте святой.
И шепчет злые речи эти,
Чтоб скрыть свой собственный застой.

Но сколько б он ни ненавидел
Чужой божественный полёт,
Он сам себя лишь тем обидел,
Что в клетке зависти живёт.





168
Он взял чужие строки смело,
И выдал их за свой рассказ.
Душа его осиротела,
Лишившись собственных прикрас.

Он носит ризы с плеч чужих,
Гордясь узором не своим.
И в отблесках побед былых
Он кажется себе большим.

Но вор не может стать творцом,
И эхо — голосом не станет.
И перед собственным лицом
Его душа однажды вянет.





169
Перо скрипит, бумага стонет,
Рождая тысячи страниц.
Он в море слов бесплодных тонет,
Не видя берегов, границ.

Ему не муза — зуд глагольный
Диктует рифмы невпопад.
И он, творец невольный,
Своим творениям и рад.

Он жаждет славы и признанья
За этот вялый словопад.
Но в нём лишь мука подражанья,
А не божественный талант.






170
Он знает всё, не зная сути,
И судит с лёгкостью о том,
Что гений в тягостной минуте
Постиг с немыслимым трудом.

Ему смешны авторитеты,
Законы — выдумка для слуг.
Он раздаёт свои советы
Направо и налево, всем вокруг.

Но в этом шуме самохвальства,
В презренье к знанью и труду,
Скрывается простое рабство
У невежества в плену.







171
Ответить резко, не кивнуть,
Толкнуть и мимо проскользнуть.
Ему приличие — обуза,
И в этом вся его «фортуна».

Он мнит, что грубость — признак силы,
Что прямота — удел борца.
Но лишь копает он могилу
Для своего же подлеца.

Ведь слово доброе — как семя,
А злое — камень на пути.
И он своё потратит время,
Чтоб этот камень обойти.





172
Его слова — как комья грязи,
Что он швыряет без разбора.
Он не боится неприязни,
Ни осужденья, ни укора.

Он рубит сгоряча, не глядя,
Считая нежность слабостью.
И в этой варварской браваде
Находит горькую радость.

Но мир, что он вокруг построил
Из крика, брани, злых речей,
Его оставит без героев,
В пустыне собственных страстей.





173
Его слова — как комья грязи,
Что он швыряет без разбора.
Он не боится неприязни,
Ни осужденья, ни укора.

Он рубит сгоряча, не глядя,
Считая нежность слабостью.
И в этой варварской браваде
Находит горькую радость.

Но мир, что он вокруг построил
Из крика, брани, злых речей,
Его оставит без героев,
В пустыне собственных страстей.





174
Он в душу влезет без стесненья,
Задаст мучительный вопрос.
Не видя боли и смущенья,
Что он непрошено принёс.

Ему чужды намёк и пауза,
И тонких чувств незримый шёлк.
Его душа — простая фраза,
Что в деликатности не знает толк.

Он режет правду без наркоза,
Считая это благом для других.
Но эта правда — лишь угроза
Для хрупких душ, для всех живых.









175
На нём рубаха в тёмных пятнах,
И дух отвратный от него.
В его манерах неприятных
Нет чистоты ни на грамм.

Он дом свой превратил в берлогу,
Где пыль лежит седым ковром.
И к чистоте свою дорогу
Он позабыл давным-давно.

Но грязь наружная — лишь символ
Того, что кроется внутри.
Где дух его давно остыл,
И нет ни света, ни зари.






176
Всё вкривь и вкось, всё как попало,
И вещи брошены гурьбой.
Ему порядка в жизни мало,
Он не в ладах с самим собой.

Что мысль его, что речь, что почерк —
Во всём сумбур и кавардак.
Он ставит в жизни вечный прочерк,
Не в силах сделать верный шаг.

Так в беспорядке внешнем, зримом,
Скрыт беспорядок роковой
Души, что носится, гонима
Своею собственной молвой.






177
Он недоволен всем на свете:
Погодой, властью и людьми.
И молодёжь уже не дети,
И старость дышит позади.

Он цедит сквозь зубы укоры,
Ворчит на каждый новый день.
Ведёт пустые разговоры,
Наводиь и на солнце тень.

Так жизнь проходит в вечном споре
С тем, что нельзя переменить.
И тонет в этом мелком море
Его судьбы простая нить.






178

Подслушал мысль, поймал на слове,
И вот — уже несёт как стяг.
На этой краденой основе
Он строит свой фальшивый шаг.

Он мыслям не даёт родиться
В своей пустеющей главе.
Ему куда удобней скрыться
В чужой, но правильной молве.

Но ум, что кормится чужим,
Не вырастит своих плодов.
И станет он навек гоним
Бесплодностью своих трудов.





179
Он дёргает за нити тайно,
Играя в чувства, как в игру.
И смотрит будто бы случайно,
Как пляшут все в его кругу.

Он знает слабости и страхи,
И давит на больной мозоль.
И раздаёт свои рубахи,
Чтоб получить над миром роль.

Но кукловод, в тени укрытый,
Забыв про искренность и честь,
Сам будет нитями обвит
И попадёт в свою же сеть.






180
Он тайну чью-то держит в узах,
Как острый нож у самых жил.
И на чужих душевных муках
Себе он выгоду сложил.

Угроза, брошенная шёпотом,
Сильнее крика палача.
И раб, задавленный сим гнётом,
Всё отдаёт, не прекословя.

Но тот, кто строит на чужом
Позоре свой непрочный трон,
Сам будет страхом поражён,
И им же будет осуждён.






181
Когда нет доводов и силы,
И правда смотрит не в твою,
Он достаёт из-за спины
Угрозу — саблю злую.

Он сыплет обещанием мести,
Сулит расправу и беду.
Чтоб страхом, вместо слов и чести,
Сломить противника в аду.

Но кто грозит, тот сам боится,
И в крике прячет слабый дух.
И тень его к нему стучится,
Когда огонь угроз потух.






182
В груди кипит слепая ярость,
И разум тщетно ищет брод.
Души минутная усталость
Рождает бурный эпизод.

Но вспыльчивость – удел незрелый,
Насилие – бессилья знак.
Пусть будет дух ваш сильный, смелый,
Чтоб усмирить душевный мрак.





183
Кулак — вот довод его главный,
И сила — вот его закон.
Он в этом мире своенравный
Считает, что лишь он силён.

Он волю ломит через колено,
Души чужой не зная стон.
И сеет зло самозабвенно,
В жестокость слепо погружён.




184
Петруша, наш сосед по даче,
Считает — кулаки мудрей.
Решает он свои задачи,
Как самый дикий из зверей.

Но вот конфуз: жена Петруши,
Что ростом меньше аршина,
Его вчера хватила грушей —
И в доме снова тишина.





185
Наш бравый штабс-капитан Грозный
Рычит, как лев, на всех подряд.
Его мундир всегда утюжен,
Но страшен непреклонный взгляд.

Вчера он в лавке бакалейной
Кричал, что сыр — сплошной обман!
А вышел прочь — и вмиг смиренно
Убрал монету в свой карман.









186
Граф Спичкин вспыхнет от любого,
Пустячного, признаться, слова.
То вилкой ткнёт, то крикнет «чёрт!»,
То в гневе разобьёт компот.

А после, красный, как ракета,
Бормочет: «Где моя карета?»
И час сидит, надувши губы,
Забыв, что сам полез в зазубы.




187
Мадам Дюпон, душа салона,
Стройна, как юная колонна.
Но лишь на стол поставят торт,
Теряет весь свой светский сорт.


Забыв про такт и разговоры,
Сметает сливки, словно горы.
Итог печален и известен:
Корсет ей снова будет тесен.







188
Сосед мой, князь Иван Фомич,
На всех глядит, как старый сыч.
Ему мешает лай собаки,
И скрип калитки, шум от драки.

Он всем соседям пишет кляузы,
Что в их речах — сплошные паузы.
Сидит один в своём имении —
Довёл всех просто до мигрени!
189
Поручик Вральский — славный малый,
Рассказчик басен хоть куда.
Он в Африке, бывалый,
Ловил слона раз без труда.

Вчера божился, что с Наполеоном
Он пил шампанское на брудершафт.
Все верят... с уважительным поклоном,
Ведь врёт он, право, на особый лад!





190
Купец Хвалимов, чуть пригубит,
Так сразу хвастать всем начнёт:
Мол, серебро он в доме рубит,
А золото рекой течёт.

Но все мы знаем: у Хвалимова
В кармане — мышь, в амбаре — тлен.
Зато язык, неутомимый,
Возводит замки из словес, взамен.





191
Болтун Петров три дня подряд
Держал в гостиной всех гостей.
Он говорил про всё, что зрят,
Про кошек, мух и королей.

Когда ж умолк, настала тишь,
И кто-то робко произнёс:
«Он говорил так много... лишь
О чём — вот, право, в том вопрос».







192
Оратор наш, взобравшись на трибуну,
Кричал про «волю» и «народный дух».
Он дёргал чувств чувствительную струну,
И зал ему рукоплескал, как глух.

Он обещал всем манну и фонтаны,
Свободу, равенство и вечный пир.
А сам смотрел лукаво на карманы,
Чтоб туже их набить, покинув мир.






193
Кандидат в управу, некто Пыльный,
Кричит: «Я с вами, сироты!»
И обещает быт обильный,
И золотые всем мосты.

Народ ему поверил, внемля,
И вот уж год он у руля.
Мостов всё нет, дрожит земля,
А он купил себе поля.





194
Вдова рыдает у портрета:
«Ах, мой усопший, мой герой!»
И ждёт от всякого за это
Монетку, сжав платок рукой.

Но лишь затвор опустит двери,
Вдова утрёт сухую бровь.
В её душе живут лишь звери:
Расчёт, нажива, не любовь.






195
Скрягин дружбу ценит в ассигнациях,
А любовь — по весу серебра.
В чувствах ищет он лишь комбинации,
Где побольше выгадать добра.

Он на исповедь пойдёт к священнику,
Чтоб узнать, где тот хранит сундук.
И продаст родную душу ценнику,
Если будет выгоден тот трюк.




196
Господин фон Кюльман, как машина,
Всё рассчитал на сотню лет вперёд:
Сын родится, дочь, карета, глина...
Чувствам в плане не было черёд.

И жена ему досталась — схема,
И друзья — полезный инвентарь.
Жизнь его — сплошная теорема,
Где в ответе — пыльный календарь.








197
Прагматик смотрит на закат с тоскою:
«Эх, сколько б дров сгорело зря!»
И слушая романс, он сам не свой:
«На эти звуки можно б дом поднять!»

Ему цветок — лишь будущий гербарий,
А звёздный свет — напрасный расход сил.
Души его усохший комментарий:
«Невыгодно. Я б это запретил».





198
Чиновник наш сидит за стопкой папок,
Бумажкам счёт ведёт который год.
Души в нём нет, лишь скрип казённых лапок,
И циркуляров точный хоровод.

Пришёл к нему мужик с мольбой о хлебе,
А тот в ответ: «Прошенье не по форме!»
Мужик помрёт, а он в своём вертепе
Поставит галочку о выполненной норме.




199
Чтоб получить печать на справку,
Пройти вам нужно сорок врат.
Попасть к Лаврентию, и к Главке,
И к тем, кто вечно «не сидят».

Пока вы ищете Ивана,
Что ставит подпись на углу,
Ваш век пройдёт, и без обмана
Поставят крест на вас в углу.





200
Прошение ваше «взято в дело»,
Сказал писец, зевнув в кулак.
Оно лежит, истлело тело
Уж многих просьб, вот так-то, брат.

Пройдут года, сменится мода,
И царь другой взойдёт на трон,
А дело ваше всё без хода
Лежит под сукнами времён.



201
Чтоб получить печать на справку,
Пройти вам нужно сорок врат.
Попасть к Лаврентию, и к Главке,
И к тем, кто вечно «не сидят».

Пока вы ищете Ивана,
Что ставит подпись на углу,
Ваш век пройдёт, и без обмана
Поставят крест на вас в углу.
202
Формализма мёртвый холод,
Бюрократа жадный взгляд,
Волокиты вечный голод —
Всё душе сулит разлад.

Взяток липкая отрава,
Кум — племяннику судья,
И коррупции держава
Губит честь день ото дня.

Тунеядства злая праздность,
Паразита сытый вид,
Потребительства заразность
В сердце пламень не родит.


203
Безвкусицы пёстрый стяг…
Лишь пустые в душах льдинки,
И в грядущее — ни шагу.
И прошедшем лишь пылинки

204
Он жизнь измерил в пятаках,
И каждый шаг — на вес монеты.
В его ничтожнейших руках
Угасли все большие светы.

Он помнит каждый злой упрёк,
И каждый взгляд, что брошен косо.
Но неба синего урок
Не видит с пыльного откоса.





205
В цветущем розами саду
Он ищет высохшую ветку.
И видит новую беду
В любой невытертой виньетке.

Его душа — колючий ёж,
Что ранит всех, кто к ней коснётся.
И в каждом слове — только ложь,
Что правдой едкой обернётся.




206

Он буквой душу задушил,
И правду в сети слов упрятал.
Он суть живую осушил,
И смысл навеки запечатал.

За запятой не видит он
Ни слёз, ни радости, ни боли.
Его единственный закон —
Печать на рабской, мёртвой воле.





207
Он правду гнёт, как тонкий прут,
Чтоб услужить своей гордыне.
Его слова — болотный пруд,
Где тонет истина поныне.

Он строит замок изо лжи,
Где сам себе и царь, и пленник.
И шепчет: «Правда, не дыши»,
Её коварный соплеменник.




208
Он сам себе построил храм,
Где божество — его же слабость.
И верит собственным словам,
Что горечь — есть благая сладость.

Он смотрит в кривое стекло,
И видит там себя героем.
И всё, что было, то прошло,
Укрыто выдуманным роем.









209
На каждый грех, на каждый стыд
Найдётся довод и причина.
Душа его давно не спит,
Она — искусная трясина.

Он скажет: «Мир жесток и зол»,
Свершив очередную подлость.
И вновь садится он за стол,
Свою оплакивая молодость.




210
Его ошибки и грехи —
Всегда чужая злая воля.
Его поступки так легки,
Когда не им платить за боли.


Он чист, как ангел во плоти,
А мир вокруг — источник мрака.
И нет трудней ему пути,
Чем путь от совести до знака.


211
Он — уж, скользящий меж камней,
Неуловим, как дым летучий.
И нет опасней и хитрей
Его души, подобной туче.

Он выйдет сух из всех морей,
Где тонут честные сердца.
И станет к вечеру мудрей
Наукой подлого льстеца.





212
Сегодня — «да», а завтра — «нет»,
Сегодня — клятва, завтра — пепел.
Его изменчивый обет
На лёгком ветерке ослепнул.

Он — флюгер на ветру судьбы,
Без стержня, веры и начала.
И все высокие столбы
Его душа не увенчала.





213
Он вечно в беге, вечно скор,
Но цели нет в его движенье.
Он ткёт бессмысленный узор
Из дел, не стоящих мгновенья.

И жизнь проходит стороной,
Пока он пыль сдувает с полки.
И остаётся он с одной
Пустой душой, где воют волки.




214
Он хочет плод, что не созрел,
И славы — до свершенья битвы.
Он сотню дел начать успел,
Не завершив одной молитвы.

Его душа горит огнём,
Что жжёт, но света не рождает.
И в этом бешенстве своём
Он сам себя уничтожает.





215
Он ставит жизнь на кон стола,
Где правит случай, а не разум.
Судьба его давно свела
С последним, гибельным экстазом.

И в блеске золотых монет
Он видит счастье и свободу.
Но ждёт его один ответ —
Упасть в холодную воду.




216
Он ищет истину в вине,
Но на стакана дне находит
Лишь мутный образ в полусне,
Что в хороводе бесов бродит.

Он заливает боль и страх,
Но страх становится сильнее.
И тонет в собственных слезах,
О прошлой доле сожалея.





217
Он в сладком дыме ищет рай,
Побег от серой жизни бренной.
Но каждый вздох — за краем край,
Ведёт к погибели мгновенной.

Он продал душу за мираж,
За краткий сон, где нет печали.
Но пробужденья горький страж
Его оковы застучали.





218
Не голод им, а скука движет,
Он пустоту в себе ест.
И плоть его всё ниже, ниже
К земле отягощённой льнёт.

Он в пище ищет утешенья,
Которого в душе не зрит.
И каждое его движенье
О рабстве тела говорит.







220
Он — страж над сундуком своим,
Иссохший, бледный и убогий.
И блеск монет, как едкий дым,
Ему затмил все в мир дороги.

Он нищ средь золота и слуг,
Боится дня, боится ночи.
И каждый стук, и каждый звук
Ему погибель напророчит.






221
Он слова вымолвить не смел,
Когда решалася судьбина.
И в жизни так и не успел
Стать из раба хоть господином.

Его удел — стоять в тени,
Смотреть, как жизнь идёт чужая.
И молча коротать все дни,
Себя за трусость презирая.





222
Его улыбка — липкий мёд,
Его слова — ручей елейный.
Он в душу каждого войдёт,
Как вор в ночи необыкновенной.

Он ловит взгляд, он ловит жест,
Готовый услужить мгновенно.
И нет постыдней в мире мест,
Чем эта низость неизменна.





223
Он спину гнёт в крутой дуге
Пред каждым, кто хоть каплю выше.
И на своей стоит ноге,
Лишь когда сильный зов не слышит.

В его крови — холопский яд,
И нет лекарства от недуга.
Он будет вечно униженью рад
И проклинать в душе заслугу.







224
Он сапоги готов лизать
Тому, в чьих есть руках награда.
И мать родную бы продать
За милость господина взгляда.

В нём человеческого нет,
Лишь тень, что за хозяином ходит.
И гаснет в нём последний свет,
Что к чести и добру приводит.






225
Чужая боль — его бальзам,
Чужие слёзы — наслажденье.
Он строит свой уродцев храм
На муках, страхе и терпенье.

Он в слабости находит власть,
И в крике — музыку для слуха.
Его единственная страсть —
Уничтоженье жизни духа.






226
Он ищет плеть, он ищет кнут,
Чтоб болью заглушить страданье.
И цепи для него не жмут,
А дарят сладкое познанье.

Он в унижении своём
Находит странное величье.
И под хозяйским сапогом
Меняет душу на обличье.





227
Он в щель замочную глядит,
Чужую жизнь воруя тайно.
И страстью низкою горит,
Что вспыхнет и умрёт случайно.

Он — зритель, но не лицедей,
Боится света, рампы, сцены.
И в мире собственных идей
Он раб своей постыдной плены.







228
Он душу вывернул на торг,
Чтоб ужас вызвать иль смущенье.
И в этом чувствует восторг,
Своё находит утвержденье.

Ему не нужно, чтоб любили,
Ему не нужно, чтоб хвалили.
Лишь бы заметили, узрили
Уродство, что в себе вскормили.





229
Он — самый строгий свой судья,
И самый яростный мучитель.
Его душа — змея, что яд
Пьёт собственный, её губитель.

Он в зеркалах не видит лиц,
А лишь ошибки и уродства.
И падает пред миром ниц,
Пленённый собственным банкротством.





230
Он в каждом видит только грязь,
Порок, предательство и злобу.
И, с миром разрывая связь,
Себе готовит он утробу.

Он одинок в своей пустыне,
Что сам взрастил в душе больной.
И ненавидит всех поныне,
Чтоб не любить в себе одной.

231
Без справки о том, что ты дышишь и жив,
Он в рай не пропустит, устав зазубрив.
Бумажка важнее души и мольбы,
Такие, мой друг, у него столпы.

Он смотрит на слёзы с холодным лицом,
Считая их просто солёным сырцом.
Любовь для него — лишь отметка в графе,
А страсть — это пункт на потёртом листе.

Поставит печать на сердечную рану,
Отправит по почте тоску и нирвану.
Проверит по списку все вздохи и сны,
И вычеркнет чувства, что в нём не нужны.

И если пред ним ты падёшь бездыханно,
Он спросит: «А где разрешенье, как странно?»
На смерть нужен бланк, протокол, документ,
Иначе ваш уход — пустой инцидент.

Так пусть же он служит в своём кабинете,
Где цифры и буквы важнее на свете.
А мы будем жить, нарушая устав,
Ведь жизнь — не чернила, а буйство из трав.






232
Приёмные часы — с двух до трёх по средам,
Но в среду я обедаю с соседом.
Придите завтра, после дождичка в четверг,
Я вашу просьбу брошу на самый верх... архива.

Без нужной справки вы для нас никто!
Наденьте, гражданин, своё пальто!
Печать важнее ваших слёз и слов,
Таков мой главный жизненный улов!

Вам нужен пропуск, чтобы сделать вдох?
Сочувствую, но в этом видит бог.
Заполните вот этот формуляр,
Ведь я системы верный экземпляр.

Без нужной справки вы для нас никто!
Наденьте, гражданин, своё пальто!
Печать важнее ваших слёз и слов,
Таков мой главный жизненный улов!

А вечером, когда затихнет кабинет,
И на столе лежит один билет
В театр, на скучнейшую из драм,
Я стану человеком... но не вам.

Без нужной справки вы для нас никто!
Наденьте, гражданин, своё пальто!
Печать важнее ваших слёз и слов,
Таков мой главный жизненный улов!

Отказано... Отказано... Отказано...

Высоко в небесах, где ветер дик и пьян,
Царил могучий Сокол, гордый великан.
Он был быстрее молний, зорче всех орлов,
И не было ему подобных средь живых жильцов.

Однажды, пролетая над долиной сна,
Увидел он на камне отблеск от окна.
То караван оставил зеркало в траве,
И Сокол камнем рухнул к солнечной молве.

И в глади той увидел он... себя самого!
Такого ж хищника, такого ж одного.
«Кто ты, нахал, посмевший мой занять утёс?
Кто бросил мне надменный и бесстыдный взор?»

И он ударил в зеркало со всей своей тоской,
Но встретил лишь удар такой же, но стальной.
Он бился в отраженье, в ярости слепой,
Кромсая перья, лапы, нарушая свой покой.

Он клял врага, шипел, взывая к небесам,
И именем своим его позорил сам.
«Будь проклят ты, о вор моих небесных прав!» —
Кричал он, собственную плоть в бою терзав.

Израненный, без сил, он рухнул на гранит,
А враг его — исчез, как будто был убит.
Лишь треснувшее зеркало, свидетель битвы злой,
Хранило образ птицы, спорившей с собой.


Мораль сей басни в том, чтоб помнил всяк и млад:
Не поминайте имя Божие средь суетных преград.
Кто в гневе и гордыне кличет небеса,
Тот бьётся с отраженьем, губя себя в сердцах.

День седьмой
Шесть дней трудился Муравей, не зная сна,
Тащил былинки, зёрна, строил терема.
Он знал: работа — долг, и в ней почёт, и честь,
Но помнил, что для отдыха и день особый есть.

Когда седьмой рассвет над миром наставал,
Работу Муравей смиренно оставлял.
Он шёл к ручью, смотрел на неба синеву,
И слушал, как колышет ветер листву.

А рядом Стрекоза кружилась без забот,
Что в будний день, что в праздник — ей всё шло вразлёт.
«Глупец! — кричала. — Время — деньги, не зевай!
Пока ты дремлешь, я себе построю рай!»

И в день седьмой она трещала и плела
Себе из паутины гамак, и всё ждала,
Что станет он прочнее шёлка и парчи,
Но рвался он от первого порыва саранчи.

Она чинила, злилась, тратила свой час,
А Муравей набрался сил, и бодр, и свеж.
Когда ж неделя новая взяла свой оборот,
Он сделал вдвое больше, чем за прошлый год.

А Стрекоза, устав от праздничной возни,
Проспала понедельник, вторник — все они
Прошли в дремоте тяжкой, в слабости пустой,
И в доме у неё царил разлад и зной.


Мораль проста, как этот солнечный денёк:
Кто дню седьмому не даёт покой и срок,
Тот в суете теряет силы и свой дух,
И труд его становится и тяжек, и сух.

На пике скал, где тучи вьют постель,
Жил старый, мудрый, но седой Орёл.
Он бури знал и ледяную шмель,
И каждого птенца на крылья вёл.

Но вырос сын, Орлёнок молодой,
Чей клюв был остер, а крыла — крепки.
Он молвил: «Отец, ты уже седой,
Твои советы скучны и мелки.

Ты учишь ждать, смотреть на ветерок,
А я хочу лететь напропалую!
Твой век прошёл, твой выучен урок,
А я судьбу себе найду иную!»

Сказал — и ринулся в ущелье вниз,
Где вихри злые в бешеной игре
Кружили камни, выполняя свой каприз,
И прятались туманы на заре.

Отец кричал: «Постой! Там западня!
Тот ветер лжив, он бьёт о скалы лбом!»
Но сын не слушал, дерзостью звеня,
И был подхвачен яростным клубком.

Его швырнуло о гранитный свод,
Сломалось хрупкое, младое крыло.
И он повис, закончив свой полёт,
Над бездной, где царили смерть и зло.

Но старый Орёл, хоть слаб и утомлён,
Увидев сына в горе и беде,
Сорвался с кручи, бурею сражён,
И подхватил его на высоте.

Он нёс его, теряя перья в кровь,
И положил в гнездо, где жизнь тепла.
И понял сын, что мудрость и любовь
Сильнее дерзости и блеска крыла.


Мораль сей притчи вечная дана:
Чти мать с отцом, что жизнь тебе вручили.
Их седина — не слабость, а цена
За то, чтоб бури вас не погубили.

Волк и Оленёнок
Один матёрый Волк, чьи лапы знали кровь,
Был славен тем, что брал добычу вновь и вновь.
Он был жесток и силён, и в сумраке лесном
Его боялись все, кто строил в чаще дом.

Однажды, рыща впроголодь по мшистым берегам,
Он встретил Оленёнка, что отбился от мам.
Малыш стоял и плакал, дрожа в густой траве,
И капли слёз сверкали на нежной синеве.

Волк приготовил челюсти для смертного броска,
Но вдруг услышал тихий, жалобный рассказ:
«Я потерялся, дядя, не знаю, где мой дом...
Вы не могли б помочь мне отыскать его потом?»

И что-то дрогнуло в душе у зверя вдруг.
Он видел не добычу, а испуг, один испуг.
Он видел жизнь, что только-только началась,
И ярость в нём угасла, и злоба унялась.

«Я не твой дядя, глупый, — прорычал свирепо Волк, —
Но знаю, где твоя семья... В молчаньи — толк!»
Он развернулся и, махнув хвостом, как знак,
Повёл его сквозь бурелом, и тень, и мрак.

Он вывел малыша на солнечный лужок,
Где мать-олениха сбилась с ног от тревог.
И, не дождавшись благодарности, исчез,
Впервые ощутив не голод, а покой небес.


Мораль сей басни — не закон для хищных стай,
Но для души людской, что выбирает ад иль рай.
Не отнимай того, что дать не можешь сам:
Не отнимай дыханье, данное богам.

Два Лебедя и Чайка
На озере, прозрачном, как хрусталь,
Два Лебедя хранили свой причал.
Он — белый, словно первый зимний снег,
Она — его любовь, его ковчег.

Их верность стала притчей в камышах,
Легендой, что жила на берегах.
Они растили вместе птенчиков своих,
Деля одну судьбу и мир на них двоих.

Но как-то раз, когда туман был сер,
Над озером раздался крик химер.
То Чайка, гостья с дальних, бурных вод,
Снижалась, совершая свой налёт.

Она была дерзка, вольна, смела,
И Лебедю лукаво речь вела:
«Что видишь ты в подруге день за днём?
Вся жизнь твоя — гнездо, семья и дом.

А там, за морем, — скалы и простор!
Там ветер рвёт любой пустой укор!
Летим со мной! Познаешь вкус иной,
Свободной страсти, дикой, неземной!»

И Лебедь дрогнул. Новый, чуждый зов
Манил его из созданных оков.
Он позабыл птенцов и клятвы свет,
И полетел за Чайкой той вослед.

Но в море ждал его лишь шторм и мгла,
И Чайка, насмеявшись, уплыла.
Один, изранен, в пене злых валов,
Он вспомнил тихий дом и свой покров.

Когда ж вернулся, слаб и одинок,
На озере был пуст его уголок.
Его Лебёдушка, не вынеся стыда,
Сложила крылья в воду навсегда.


Мораль горька, но в ней таится суть:
Чужой тропою лёгок только путь.
Кто верность предал ради сладких слов,
Тот потеряет и гнездо, и кров.

Сорока и Соловей
В тени ветвей, где пряталась роса,
Жил Соловей, чьи дивны голоса
Сам лес и тот заслушивался, нем,
Забыв про бег ручьёв и шёпот тем.

Он пел не ради славы и наград,
Он просто был своей весною рад.
И каждая его живая трель
Звучала, как святая акварель.

А на сосне, в гнезде из хлама, ссор,
Жила Сорока — на язык востёр.
Ей блеск чужой не давал спать в ночи,
«И я так спо‌ю, только поучи!»

Она подкралась, села под кустом,
И стала слушать жадным, хитрым ртом.
Запомнила коленце, перелив,
Мотивчик лёгкий, сердце затаив.

И вот, когда умолкнул Соловей,
Сорока, средь несобранных полей,
Взлетела на сучок и, гордо вскинув нос,
Украденную песню в мир принесла.

Но вышло крикливо, дёшево и зло,
Искусство в пародию перешло.
В её устах мотив звучал как скрип телег,
И вызвал в роще только горький смех.


Мораль ясна, как божий день, и впредь
Запомни: можно песню подсмотреть,
Но душу, что в той песне слёзы льёт,
Украсть не сможет даже самый хитрый плут.

Лис и Медведь
В лесу, где правит честность да почёт,
Жил косолапый Мишка — царь зверей.
Он был незлобен, вёл делам учёт,
И не имел коварства и хитрей.

Но хитрый Лис, что метил на престол,
Завидовал его почёту, власти.
И он коварный заговор изобрёл,
Чтоб ввергнуть царство в смуту и напасти.

Собрав зверей на площади лесной,
Он начал речь, исполненную яда:
«Наш царь-Медведь — он вовсе не такой!
Он тайно грабит пасеки из сада!

Я видел сам, как ночью, при луне,
Он мёд ворует, рушит ульев строй!
Он слаб и жаден, верьте, звери, мне!
Такой правитель нам грозит бедой!»

И слух пошёл гулять, из уст в уста,
Как снежный ком, оброс он клеветой.
И вот уже лесная простота
Кричит: «Долой Медведя! Царь-то вор, скупой!»

Медведь был изгнан, опозорен, бит,
А Лис коварный занял царский трон.
Но лес без правды долго не стоит,
И скоро рухнул подлый бастион.

Пришла зима, суровая, без мёда,
И голод начал подданных косить.
И поняла лесная вся порода,
Что ложью сыт не будешь, не проживёшь.


Мораль проста, как утренний рассвет:
Язык, что лжёт, — опаснее меча.
Он рушит судьбы и приносит вред,
Души невинной пламя погася.

Два Орла
На неприступной круче, в синеве,
Два друга-Орла жили наравне.
Один — был смел, удачлив и силён,
И в спутницы взял лучшую из жён.

Орлица та была как свет зари —
Стройна, горда, огонь горел внутри.
Они гнездо своё с любовью вили,
И в небесах друг друга нежно звали.

Второй Орёл был одинок и хмур,
Смотрел на них сквозь зависти ажур.
Он не искал себе подругу сам,
А лишь вздыхал по чужим небесам.

«За что ему такая благодать? —
Шептал он в скалы, — Чем я хуже, знать?
Её полёт, её орлиный взор...
Они — мой стыд, мой вечный приговор!»

И эта зависть, чёрная, как ночь,
Прогнала совесть и отвагу прочь.
Он стал слабеть, охота шла не впрок,
Ведь в сердце жил губительный порок.

Однажды, в бурю, друг его попал
В силки, что человек понаставлял.
Он звал на помощь, бился изнемог,
Но тот второй... не двинулся, не смог.

Он думал: «Вот мой час! Теперь она
Останется на свете здесь одна!»
Но верная Орлица, всё презрев,
Сама нашла и вызволила, гнев

Врагам явя. И улетели прочь
Они вдвоём, оставив злую ночь
Тому, кто предал дружбу и закон,
И завистью был насмерть опьянён.


Мораль сей басни высечь на скале:
Не зарься на чужое на земле.
Кто жаждет счастья, что другим дано,
Тот и своё опустит камнем на дно.

Басня о Соколе и Канарейке
В палатах знатного вельможи, где парча
Сверкала ярче солнечного дня,
Жила в резной шкатулке золотой
Певунья-Канарейка. День-деньской

Ей подавали зёрнышки в меду,
И свежую, как утро, воду.
Она не знала бури и врага,
Её судьба была легка, сладка.

Однажды в створку окна, что на двор,
Ударил Сокол, вольный с давних пор.
Он сел на подоконник, чуть дыша,
И в клетку заглянул, пером шурша.

«Бедняжка, — молвил он, — в тюрьме из злата
Ты заперта. Какая же расплата
За этот плен? Не видишь облаков,
Не знаешь свиста ветра, зова снов!»

А Канарейка, чистя клюв о жёрдочку,
Ответила, поправив перьев сборочку:
«Зато я в сытости, в тепле, в тиши.
А ты в дождях мочи свои плащи!

И ищешь корм, рискуя головой.
А у меня обед всегда со мной!»
«Но небо! — крикнул Сокол. — Синева!
Простор, где кружится сама голова!

Возможность выбрать путь, лететь куда
Зовёт душа! Не клетка, а звезда!»
Он оттолкнулся, ввысь стрелою взмыл,
И только ветер крылья охладил.

А Канарейка посмотрела вслед,
И в сладком зёрнышке вдруг вкуса нет.
И клетка стала ей тесна, душна,
И поняла, чего она лишена.


Мораль не в том, кто сыт, а кто продрог.
Свобода — это главный в жизни бог.
Её на сахар, злато и покой
Не сменит тот, кто жив своей душой.

(Лиса и Журавль)
Лиса в капкан попалась у ручья,
И так, и сяк — не вырваться, хоть плачь.
Уж чуяла кончину бытия,
Но тут летел Журавль, лесной наш врач.

«Спаси, голубчик! — взвыла Патрикевна, —
Век доброты твоей не позабуду!
Клянусь тебе и лесом, и царевной,
Тебе служить всю жизнь отныне буду!»

Журавль был прост, поверил он слезам,
Разжал капкан своим могучим клювом.
Лиса, вскочив, сказала: «По делам
Спешу, прощай!» — и скрылась в чаще буром.

«Постой! — кричит Журавль. — А где награда?»
Лиса в ответ, уже из-за куста:
«Того, что съесть тебя была не рада,
Уже довольно! Пасть моя пуста,
И в том твоя награда и оплата!»

Мораль сей басни пусть запомнит всяк:
Не жди добра в ответ от негодяя.
Для чёрствых душ и помощь, и пустяк —
Лишь повод для злодейства, ухмыляясь.

(Гриб и Муравей)
Под ёлкой вырос Гриб-Боровик,
В себя влюблённый, знатный толстячок.
Он шляпой важной хмурить лоб привык,
И свысока глядел на всех бочком.

Трудился рядом с ним простолюдин —
Проворный, скромный, малый Муравей.
«Куда снуёшь, ничтожество, один? —
Спросил гриб-барин. — Скройся поскорей!

Не ровня ты мне, бархатному, белому!
Я — украшенье леса, я — краса!
А ты — лишь крошка в мире онемелому».
И гордо шляпу вскинул в небеса.

Но тут грибник с корзинкою явился,
Увидел Гриб и ахнул: «Вот так дар!»
Он низко к Боровику наклонился...
И острый нож нанёс ему удар.

А Муравей, что был почти незрим,
Укрылся под листком и был таков.

Мораль: кто слишком пышен и гордится,
Тот чаще прочих в суп и угодит.

(Два Барана)
Через ущелье горное бревно
Легло мостом. Под ним — река бурлила.
Идти по нём опасно и темно,
Но двум Баранам это любо было.

Один с востока, а другой — из запада
На мостик тот вошли в единый час.
И встретились над самою прохладою,
И злоба вспыхнула у каждого из глаз.

«Посторонись!» — один кричит упрямо.
«Нет, ты посторонись!» — второй в ответ.
Один другого бьёт рогами прямо,
Другой не уступает, нет и нет!

Никто не отступил ни на полшага,
Хоть можно было просто боком встать.
Взыграла в них баранья их отвага,
И стали на мосту они бодать.

Итог известен: в пене белоснежной,
Сражаясь за упрямство до конца,
Они свалились в реку безмятежно —
И смыла их река, как два пыльца.

Мораль: где можно уступить немного,
Не стоит лбом выламывать проход.
Упрямство — очень глупая дорога,
Она всегда в погибель приведёт.

Старый Пёс и Охотник
Жил Пёс один. Не просто кость да будка —
Он жизнь свою, без лести, без прикрас,
Клал на алтарь хозяйской прихоти и шутки,
И от беды Охотника спасал не раз.

То из болот тащил подбитых уток,
То грудью шёл на грозного кабана.
Он был умён, отважен, зорок, чуток,
И служба эта не была ему трудна.

Но годы — злой и неуёмный тать,
Украли силу, нюх и быстроту.
Стал Пёс хрипеть, и слепнуть, и хромать,
И видел дичь последнюю версту.

«Какой с него теперь, со старого, мне прок? —
Подумал раз Охотник у огня. —
Лишь даром ест и мокнет под дождём у ног».
И выгнал Пса со своего двора.

Брёл Пёс по лесу, сгорбленный и сирый,
Искал, где б голову в последнем сне сложить.
И вдруг из чащи, страшный, серокрылый,
Пред ним предстал тот, кто привык крушить —

Сам Волк, хозяин троп, гроза овечьих стад.
Пёс зарычал, хоть сил уж не имел.
Но Волк не бросился, а бросил тихий взгляд:
«Я помню, Пёс, как ты меня жалел.

Тогда, щенком, попался я в силки,
А ты, учуяв, лаять не помчался.
Ты просто прочь побрёл... Мы — не враги.
Ты жизнь мне дал, и я в долгу остался».

И серый Волк принёс хромому Псу
Кусок косули, что добыл под вечер.
И тем согрел в заснеженном лесу
Его собачью душу, а не плечи.


Мораль проста и в то же время глубока:
Порой в душе у зверя больше чести.
А неблагодарность злейшего врага
Страшней и холодней коварной мести.
Но доброта, что ты дарил когда-то,
Вернётся вдруг, негаданно, крылато.

(Воробей и Голубь)
На площади, где люди хлеб крошили,
Кормились Голуби — почтенный люд.
Они степенно ели, не спешили,
И знали: им всегда поесть дадут.

Но тут явился юркий Воробей,
Нахальный малый, дерзкий забияка.
Он, растолкав почтенных голубей,
Влетел в самую гущу, словно в драку.

«Эй, сизые! Подвиньтесь-ка живее!
Мне тоже нужно брюхо набивать!» —
Чирикал он, наглея и наглея,
И лучшие куски спешил урвать.

Старик-Голубь ему сказал сурово:
«Имейте, сударь, совесть и манеры.
Ведь хватит всем, тут много корма, право».
Но Воробей не знал ни в чём и меры.

Он прыгал, бился, крошки отнимал,
Пока не приглядел кусок пирожного.
И с жадностью его он поклевал,
Не видя взгляда кошки придорожной.

А кошка та, улучив верный миг,
Одним прыжком схватила хвастунишку.
И стих его пронзительный крик...
Так наглость погубила воробьишку.

Мораль: кто прёт нахрапом, позабыв про честь,
Тот часто сам себя рискует съесть.

(Мотылёк и Роза)
Прекрасной Розе в утренней тиши
Кружил и пел влюблённый Мотылёк:
«Вы — свет очей моих, бальзам души!
Я вам навеки верен, дайте срок!»

Он пил нектар с её атласных щёк,
И Роза, веря клятвам, расцветала.
Но только полдень землю обволок,
Его уж рядом с нею не бывало.

Он полетел к Фиалке в тёмный лог,
Потом шептал Тюльпану о любви,
Потом припал к ногам Ромашки строгой,
И клятвы всем давал в своей крови.

Он порхал с цветка и на цветок,
Считая, что обман — его искусство.
Но летний день недолог и жесток,
И вот гроза наполнила все чувства.

Ударил ливень, ветер налетел,
Сломались крылья хрупкие у франта.
Он к Розе под листок припасть хотел,
Но Роза захлопнула свой бутон таланта.

«Тому, кто клялся в верности ста кратам,
Приюта нет», — был гордый ей ответ.
И смыл его поток воды куда-то...
Так был наказан ветреный поэт.

Мораль: кто сеет ложь и предаёт доверье,
Тот в бурю не найдёт себе и двери.

(Сурок и Хомяк)
Хомяк всё лето зёрна собирал,
Набил кладовку так, что треснул свод.
А рядом с ним Сурок-сосед вздыхал
И проклинал свой жизненный поход.

«Ах, как скучна моя нора, как тесно!
Ах, как трава горька, как солнце жжёт!
Всё в мире глупо, всё неинтересно!» —
Так ныл Сурок почти что круглый год.

Хомяк ему: «Сосед, побойся бога!
Ты сыт, здоров, в норе твоей тепло.
Смотри, какая ровная дорога,
И сколько зёрен лето намело!»

«Молчи, толстяк! — Сурок ему в ответ. —
Что в зёрнах толку? Скука, да и только!
Вот если б крылья мне! Увидеть свет!
Парить орлом! А здесь — одна неволя!»

И так он ныл, пока не наступили
Внезапно злые, лютые снега.
Хомяк — в нору, где всё в изобилии.
А у Сурка — ни крошки, ни фига.

Он лето всё в тоске провёл бесплодной,
Не сделав никакого запаса.
И встретил зиму тощий и голодный,
Всё так же проклиная небеса.

Мораль: кто вечно недоволен тем, что есть,
Рискует и последнее не съесть.

Ёж и Заяц
Под старою сосной, в тени ветвей,
Жил Ёж-портной, искусник хоть куда.
Он шил одежду для лесных зверей,
И не брала его за то нужда.

Однажды к мастеру примчался Заяц,
Известный модник, франт и вертопрах.
«Эй, ты, колючка! Слышал, ты — удалец?
Пошей-ка мне жилет в златых горохах!»

Ёж, не любя спесивого тона,
Ответил сдержанно: «Извольте подождать.
Вот Белке дошиваю два помпона,
Потом смогу и ваш заказ принять».

Заяц взбесился: «Что? Мне, первому прыгуну,
Ждать после Белки? Да ты кто таков?
Комок иголок! Глянь на лапу лунную
Мою! Ты недостоин и моих подков!»

Сказал — и был таков. А Ёж, вздохнув,
Обиду, словно иглу, в сердце спрятал.
Он слов косых в ответ не метнул,
Но помнил долго этот смех нагловатый.

Прошла неделя. Ночью, в час глухой,
Спасаясь от Лисы, летел Заяц стрелой.
И прямиком, не видя под собой,
Угодил в овраг, в капкан стальной.

Он бился, плакал, звал на помощь мать,
Но лишь луна глядела свысока.
И тут, шурша листвой, идёт опять
Тот самый Ёж, портной-иглобока.

«Спаси, сосед! — взмолился наш бедняк. —
Я отблагодарю, я всё отдам!»
Но Ёж взглянул на пленника в сетях
И тихо молвил: «Помните, сударь, как
Вы „колючкой“ меня давеча звали?
И как смеялись над моей работой?
Иголки те, что вы так презирали,
Сейчас могли б разрезать эти путы.
Да вот беда: колючкам не пристало
Спасать того, кто их обидел зря».

Сказал — и в темноте лесной пропал он.
А Заяц понял, горько слёзы лил.

Мораль горька, но в ней есть доля правды:
Не сей обид, как будто семена.
Ведь в час, когда тебе нужна будет отрада,
Взойдёт лишь злоба, а не доброта.

Сыч-монах и Хомяк
В дупле столетнем, в сумраке лесном,
Жил Сыч, известный праведным житьём.
Он вёл беседы с небом по ночам,
И поучал зверей по мелочам.
Считали все его святым отшельником,
Не зная, что он был большой бездельником.

А под корнями, где его был дом,
Хомяк-трудяга жил своим горбом.
Он с зорьки до заката зёрна крал,
Простите, собирал, и в дом таскал.
Он знал: зима — суровая пора,
И без запасов — пропадёшь с утра.

Сыч, видя эту вечную возню,
Кричал Хомяку с ветки: «Всё — впустую!
Ты душу губишь суетой земной,
Заботой о еде, о кладовой!
Молись, постись, забудь про аппетит!
Господь и так голодным не оставит!»

Хомяк пыхтел, но зёрна всё носил.
А Сыч ночами громко голосил,
Молитвы бормотал, вращая глазом,
Но днём дремал, объятый ленью разом.
Он верил: святость — в слове, не в труде,
И пища для него найдётся везде.

Но вот ударил первый снегопад,
И лес оделся в белый свой наряд.
Хомяк — в нору, где сытно и тепло,
Где зёрен на всю зиму запасено.
А Сыч сидит на ветке, как пенёк,
И чувствует, как голод его сжёг.

Ни мыши нет, ни птахи небольшой,
Лишь ветер воет с жаждою лихой.
Кричит он к небу: «Где же твой обед?!»
Но небо шлёт в ответ лишь белый снег.
Так и замёрз святоша-пустозвон,
Не поняв главный жизненный закон.

Мораль ясна, как божий день, и строга:
Кто на словах лишь помнит имя Бога,
А сам ленив, невоздержан и пуст,
Тот не найдёт себе и ягод куст.
Ведь благочестье — не в пустых речах,
А в честном деле и в труде в полях.

Ёж в волчьей шкуре
В глуши лесной, где мох и вереск дикий,
Жил-был обычный Ёж, не говорливый, тихий.
Он собирал грибы, охотился на мошек,
И был вполне доволен жизнью своей, впрочем.
Но в сердце у него жила одна печаль:
Ему казалось — он ничтожен, слаб и мал.
Смотрел он с завистью на Волка, что стрелою
Летел по лесу, правя властною рукою.

Однажды Ёж нашёл в овраге под сосной
Остатки шкуры волчьей, брошенной судьбой.
Охотник бросил, видно, свой трофей худой.
И в голове ежа родился план шальной:
«Надену шкуру — стану страшен, грозен, смел!
Таков отныне будет мой удел!»
Он влез в неё, хоть было тесновато,
И двинулся по лесу воровато.

И, право, чудо! Заяц, увидав его,
Пустился наутёк, не помня ничего.
И даже хитрая Лиса, завидев хвост,
Свернула с тропки и ушла под мост.
Наш Ёж гордился, раздуваясь от восторга:
«Теперь я царь! Моя теперь дорога!»
Он шёл, рыча поддельно и фальшиво,
И верил в свой обман, доверчиво, наивно.

Но вот навстречу — настоящий Волк-вожак,
Матёрый хищник, знавший сотни драк.
Он глянул на ряжёного с презреньем:
«Ты кто такой, скажи мне, привиденье?
Ни запах твой, ни рост, ни голос сиплый
Не схожи с нашим племенем великим!»

А Ёж, от страха позабыв про роль,
Свернулся вмиг в колючий шар, как ноль.
И шкура волчья сбилась некрасиво,
Открыв его колючее нутро на диво.
Волк рассмеялся: «Так вот в чём тут суть!
Решил ты, мелочь, стаю обмануть?»
Он не убил его — лишь лапой пнул легонько,
Чтоб тот катился по тропинке тонкой.

Мораль проста, как божий день, и вечна:
Не лезь в чужую шкуру бессердечно.
Ведь как обман искусно ни лепи,
Твоя натура всё равно вскрикнет изнутри.
И лучше быть честным, пугливым ежом,
Чем посмешищем в обличье чужом.

Мотылёк и болотный огонёк
Жил Мотылёк, чей шёлк крыла простого
Был сер и скромен, как лесная тень.
Он пил нектар с цветка едва живого
И прятался от солнца в жаркий день.
Но по ночам, когда луна всходила,
В его душе рождалася тоска:
Ему мечта ослепшая твердила,
Что он достоин ярче огонька.

И вот однажды, в сумраке болотном,
Где пахнет тиной, где трясина спит,
Увидел он огонь холодный, плотный,
Что над водой таинственно горит.
Он не был тёплым, не был он живым —
То газ болотный вырвался на волю.
Но Мотыльку казался неземным,
Сулящим власть и сказочную долю.

«Вот он, мой свет! Не то что звёзды эти!» —
Подумал Мотылёк, презрев луну. —
«Он самый яркий на всём белом свете!
Я полечу, я в нём одном тону!»
Ему кричали светляки с опушки:
«Глупец, постой! Там гибель, холод, мрак!»
Шептали травы, квакали лягушки:
«Не верь глазам, то лишь обманный знак!»

Но страсть слепа, и доводам не внемлет.
Он мчался к цели, крыльями дрожа.
Его душа иного не приемлет,
Лишь этот свет, что режет без ножа.
Он подлетел... и пламя не согрело,
А лишь пахнуло сыростью гнилой.
Крыло намокло, тельце онемело,
И он упал в трясину под собой.

Последний взор он бросил в небосвод,
Где настоящих звёзд сиял парад.
Он променял их тихий хоровод
На ложный блеск, что есть смертельный яд.

Мораль горька, но в ней таится правда:
Порочной страсти гибелен магнит.
Кто за болотным гонится огнём,
Тот в топкой мгле навеки будет скрыт.

Каменное сердце
Есть люди — правильный узор,
Их жизнь — чеканная страница.
Они блюдут святой закон,
Чтоб в адский огнь не провалиться.

Их каждый шаг — как по струне,
Их слово выверено строго.
Они взывают к вышине,
И чтут завещанное Богом.

Не укради. Не сотвори
Себе кумира. Не убей.
От самой утренней зари
Они в кругу сих алтарей.

Но подойди к ним, сирота,
Просящий хлеба и участья —
В глазах застынет пустота,
И не найдёшь ты в них причастья.

Их милостыня — как налог,
Холодный звон в руке убогой.
Они всё сделали, как смог
Им предписать великий Боже.

Но нет в душе живой струны,
Чтоб состраданию открыться.
Они закону лишь верны,
Но не умеют им делиться.

Не в силах сердце их любить,
Не в силах искренне жалеть.
Им проще праведно судить,
Чем чью-то душу отогреть.

И в час, когда придёт черёд
Предстать пред троном Всеблагого,
Что скажет им холодный лёд
Их сердца, верного до слога?








Внешний Закон
Есть люди — внешне сущий храм,
Где каждый слог — псалма частица.
Они покорны письменам,
Чтоб Божьей кары устрашиться.

Их жизнь — устав, их шаг — обет,
Их мысль подвластна цитадели
Святых, незыблемых бесед,
Что им Писания напели.

Не лги. Не тронь чужой жены.
И десятину дай исправно.
Они снаружи сплетены
Из правил, праведных и славных.

Но в их сердцах — пустырь и мгла,
Там нет закона, нет преграды.
Там дикость корни оплела,
И бродят низменных услады.

Закон снаружи, будто плеть,
Их держит в рамках, в подчинении.
Но он не может отогреть
Их душ холодное имение.

Им не дано понять чужую боль,
И сострадать — пустая трата.
Они играют только роль,
Что им предписана когда-то.

Любовь, прощенье, доброта —
Для сердца их язык невнятный.
Лишь страх пред карой — та черта,
Что держит зверя под уздою знатной.

И что с того, что внешний лик
Сияет святостью и светом,
Коль в сердце — беззаконный крик,
И нет любви в законе этом?

Медведь, Барсук и Зайчонок
В глухом овраге, средь камней и мха,
Жил старый Барсук, душа его была суха.
Он ни с кем дружбы в том лесу не вёл,
И каждый встречный для него был зол.
Ворчал на белок, что шумят с утра,
Шипел на ежиков: «Провалиться вам пора!»
И даже солнца свет ему был неприятен.
(Вот вам и первый грех — он **недружелюбен**).

Однажды буря лес ночной трясла,
И вековая ель под корень полегла.
Она упала, путь перегородив,
И нору Зайчихи с детьми собой накрыв.
Сама Зайчиха выбраться смогла,
Но лапку сильно в беге обожгла.
И вот, хромая, плача и стеня,
Она к Барсуку бросилась, моля:
«Сосед, беда! Детей зажало в яме!
Помоги, прошу тебя, слезами!
Ты сильный, когти у тебя как сталь,
Пророй им лаз, сними с души печаль!»

Барсук зевнул и нос потёр о лавку:
«Ещё чего! Чтоб я спасал пищавок?
Мне дела нет до твоего потомства.
Такое уж в лесу у нас знакомство:
Кто слаб — тот гибнет. Это — наш закон».
И в нору скрылся, погрузившись в сон.
(Второй порок, что в сердце камнем лёг:
Он был **немилостив**, и был жесток).

А мимо шёл Медведь, хозяин бора.
Он не искал ни дружбы, ни раздора.
Он жил один, копил подкожный жир,
И для него был пуст и скучен мир.
Он видел слёзы матери-Зайчихи,
Он слышал детский писк, далёкий, тихий.
Он мог бы одним махом ель снести,
И малышей из-под завала спасти.
Но сердце в нём не дрогнуло ничуть,
Не шевельнулось в каменной груди.
«Не я их прятал, не мне и выручать»,
Подумал он и прочь побрёл опять.
(Вот третий грех, страшнее воровства:
В нём не было ни капли **нелюбви**).

Прошла зима. Весна пришла в леса.
И голод злой творил там чудеса.
Барсук запасы все свои доел,
И отощавший, выбрался из дел.
Медведь проснулся — худ, и слаб, и зол,
Искал еду, но ничего не нашёл.

И видят оба: на лесной поляне,
Где солнце греет в утреннем тумане,
Сидит семья спасённых им зайчат
(Их выдра добрая спасла из западни).
Они морковку дикую грызут,
И корешки Медведю и Барсуку несут.
«Возьмите, дяденьки, мы помним вас!
Вы проходили мимо в трудный час.
Нам мама говорила, что чужой беды
На свете не бывает... Ешьте, вы бледны!»

И стало стыдно косолапому царю,
И злобному ворчуну-бобылю.
Они отвергли всех, кто был вокруг,
И вот беспомощны, без сил, без рук.
А те, кому они не помогли ни разу,
Им протянули пищу в тот же час.

Мораль сей басни вовсе не сложна:
Душа без дружбы, милости, любви — мертва, больна.
И если ты в беде не подал и руки,
Не жди тепла в годину злой тоски.
[08.10, 04:14] brainxd555: Родник и Лесные звери
В глуши лесной, где папоротник стар,
Из-под замшелых камней бил Родник.
Он был кристально чист, прохладен, ярок,
И светлым говором с травой поник.
Он нёс добро: поил в жару зверей,
Давал приют усталому туристу,
И отражал лазурь небес ясней,
Чем зеркало в палатах у министра.

Но звери, что сбирались у него,
Его добро не ставили в заслугу.
«Какой он скучный! — фыркнул Волк-вдовец. —
Всё время чистый, всё по одному кругу!»
«И пресный вкус! — вторила Лиса. —
Ни горечи, ни сладости, ни перца!
Вот если б пивом были небеса,
Тогда б моё возрадовалось сердце!»

«Он слишком светел! — каркнул старый Ворон. —
Слепит глаза, мешает видеть тень!
И вечно что-то шепчет с укором,
Как будто мы прожили скверно день».
«И слишком тихий! — прошипел Удав. —
Ни рёва в нём, ни ярости, ни мощи.
Такой источник — для лягушек и забав,
А нам бы страсти, что бушуют в роще!»

И стали звери обходить его,
Искали лужи с тиной и болота,
Где можно в грязь залезть поглубже своего
Естества, и пить без всякой неохоты.
Они хулили Родника кристальный дар,
Мол, горд он чистотой своей безмерной.
И бросили в него сухой сушняк и сор,
Чтоб замутить его характер скверный.

А Родник молчал. Он всё бежал вперёд,
Сквозь грязь и мусор, что в него кидали.
И через милю снова чистый лёд
Его воды на солнце все видали.
Он просто делал то, что должен был —
Дарил прохладу, чистоту и влагу.

Мораль проста: коль кто-то злобен был,
Он чистоту воспримет за отвагу
Его унизить. И добро хулить
Всегда готово тёмное созданье.
Но светлый ключ всё так же будет бить,
Не обращая на хулу вниманья.

Три Волка
В одной лощине, под скалой крутой,
Жила семья волков — отец, и мать, и трое
Уже возросших, сильных сыновей.
Но в стае их давно уж не бывало ни покоя,
Ни братской дружбы — лишь раздор и злоба дней.

Старший, по кличке Хват, был вечно недоволен.
Он затевал со всеми спор и драку.
То брат толкнул, то кто-то слишком волен,
То кость не та досталась бедолаге.
Он мирной жизни просто не терпел,
И в каждом шорохе искал себе врага.
(Вот вам **немирность** — горестный удел,
Когда душа для тишины глуха).

Второй был Серый. Этот не кричал.
Он молча копил злобу в сердце мглистом.
Он помнил, кто косой взгляд бросал,
Кто на охоте оказался быстрей и прытче.
Он ненавидел младшего, Хромца,
За то, что тот был слаб, но сердцем светел.
И ждал лишь мига, чтоб смахнуть с лица
Улыбку братскую, как ветер пепел.
(Вот **ненависть** — чернейшая из рек,
Что точит душу, превращая в камень).

А младший, Хромец, был отнюдь не плох,
Но горд сверх меры и упрям, как дьявол.
Он старых правил и отцовских слов
Не признавал, считая их отравой.
«Зачем идти за вожаком след в след?
Зачем делить добычу по закону?
Мне тысяча путей, и сто дорог, и нет
Нужды склонять главу пред старым троном!»
(Вот **непокорность** — юная гроза,
Что рушит то, что строили веками).

И вот однажды старый волк-отец
Сказал: «Идёт на нас медведь-шатун.
Мы выстоим, лишь если, наконец,
Мы станем стаей, как струна из струн.
Хват — ты зайдёшь ему с оврага в тыл.
Серый — ты с фланга. Хромец — будь со мною».

Но Хват взревел: «Чтоб я в овраге был?
Нет, я один пойду на зверя воем!»
А Серый думал: «Пусть Хромец умрёт.
Медведь его порвёт, мне ж — облегченье».
Хромец же фыркнул: «Сам найду я брод!
Не нужно мне отцовское ученье!»

И ринулись они на зверя врозь.
Хват — прямо в лоб, без хитрости и плана.
Хромец — своей тропой, что вкось и вкось
Вела его под лапы великана.
А Серый ждал, когда же их убьют,
И ненависть туманила сознанье.

Медведь был стар, но силой преисполнен.
Он разметал их всех поодиночке.
Один приказ, что не был ими исполнен,
Поставил в их судьбе кровавой точку.

Мораль сей басни высечь на скале
Готова жизнь своей рукой суровой:
Где непокорность, ненависть и зло,
Там даже волки — слабее коровы.

Два Бобра и Медведь
В лесном ручье, где ивы спят,
Два бобра жили, говорят.
Один — трудяга, честный малый,
Строил плотину, крепче скалы.
Он брёвна грыз, таскал он глину,
Чтоб дом спасти свой в злую годину.

Другой же бобр, его сосед,
Был лежебока с юных лет.
Хитёр, но к делу не причастен,
Зато завистлив и несчастен.
Смотрел он, как кипит работа,
И злая мучила забота.

И вот, оставив свой диван,
Придумал он коварный план.
К Медведю в берлогу он примчался —
Тот главным в том лесу считался.
И, слёзы лицемерно лея,
Завёл он речи злого змея:

«О, Потапыч, лесной наш царь!
Сосед мой — истинный бунтарь!
Он строит греблю поперёк,
Чтоб весь ручей к себе увлёк!
Он высушит и лес, и луг,
Беда придёт от его рук!»

Медведь был прост, в делах не тонок,
Поверил ябеде-бобрёнку.
Взревел, пошёл к ручью, и вмиг
Плотину лапою постиг.
Разрушил труд, сломал заслон,
Исполнив клеветы закон.

Но время шло. Пришла весна,
Проснулись горы ото сна.
Снега растаяли, и вот
Вода пошла в водоворот.
Ручей, что сдерживала плотина,
Разлился в страшную пучину.

Поток ревел, круша и руша,
Лесные затопляя души.
И в этой мутной кутерьме,
Во власти собственной тюрьме,
Погиб наш ябедник-хитрец —
Нашёл бесславный свой конец.

Мораль проста, как день и ночь,
И гнать сомнения прочь:
Кто ложью роет яму брату,
Сам примет страшную распла

Упрямый Зайчонок
Под старым кустиком в лесу,
Где ветер сушит поутру росу,
Жила-была Зайчиха-мать
И пятеро её зайчат.
Четыре сына — просто чудо,
А пятый — форменное худо!
Зовут Ушастиком его,
Не слушал он никого.

Сказала мама: «Детки, знайте,
Вы в огород ни-ни, не шастайте!
Там Дед-ворчун с большим ружьём,
И пёс Барбос, что зол, как гром!»
Четыре зайца вмиг кивнули,
И в мяч играть к сосне рванули.
А наш Ушастик хмыкнул в ус:
«Я ничего и не боюсь!

Капустный дух так сладко манит!
Меня никто там не достанет!»
И, позабыв про мамин сказ,
Он в огород пробрался враз.
А там! Морковка, как на диво,
Торчит из грядки горделиво!
Капуста — сочный великан!
Ну как не влезть в такой капкан?

Он хрумкнул раз, он хрумкнул два,
Кружилась вмиг его глава.
Но тут раздался страшный лай,
Мол, «Заяц, лапы убирай!»
Бежит Барбос, как ураган,
Из будки вылез наш Полкан.
Ушастик — прыг! — но от испуга
Забыл дорогу он до луга.

Он мчался, пятками сверкая,
Куда — и сам того не зная.
Нырнул в крапиву с головой —
Ой-ёй-ёй-ёй, какой он злой!
Потом запутался в верёвке,
Где сохли деда портки-обновки.
И, завернувшись в них, как в кокон,
Упал в корыто прямо боком!

В корыте том была вода,
Ну, в общем, мокрая беда!
Промокший, в дедовых штанах,
В крапивных жгучих волдырях,
Домой приплёлся он к закату,
И сразу в лапы к маме-брату.

Мораль для маленьких ушей
Проста, как писк лесных мышей:
Хоть приключенья — это классно,
Но слушать маму — безопасно!

Орлёнок и Скала
На пике скальном, в гнёздышке простом,
Жил молодой Орлёнок с мудрым отцом.
Отец учил его премудростям небес:
Как бурю обходить, где прячется отвес,
Как различать потоки ветра злые,
И где парят орлы иные, седые.

«Запомни, сын, — Орёл ему твердил, —
Пока твой пух пером не заменил,
Пока крыло не стало крепче стали,
Не рвись туда, где грозовые дали.
Держись гнезда, учись, копи и силы,
Чтоб ветры гор тебя не подкосили».

Но юный дух кипел от нетерпенья,
Ему смешны казались поученья.
«Отец мой стар, он робок и устал!
Он высоты и скорости не знал!
Что мне его унылые советы?
Я создан для полёта и для света!»

И вот однажды, позабыв запрет,
Когда отец умчался на рассвет,
Орлёнок смело прыгнул с края кручи,
Навстречу солнцу и гремучей туче.
Он взмыл! И дух его затрепетал!
Такой свободы он ещё не знал!

Но ветер гор — не ласковая птица.
Он зло ударил в крылья, будто спицей
Пронзил насквозь неопытного смельчака,
И закружил, и бросил свысока.
Крыло сломав о каменный уступ,
Орлёнок пал, беспомощен и глуп.

Он чудом выжил, но с тех самых пор
В его глазах застыл немой укор
Не к строгому отцу, не к злой судьбе —
А лишь к своей гордыне, лишь к себе.
Он понял слишком поздно, в час печали,
Что значат те слова, что в детстве прозвучали.

Мораль сей басни вовсе не хитра:
В советах старших — залежи добра.
И прежде чем лететь наперекор,
Прислушайся к тому, кто видел горы.

Свинья в цветнике
В одной усадьбе, средь садов тенистых,
Где воздух был от аромата пьян,
Разбили клумбу роз душистых,
И лилий белоснежный стан.
Хозяйка сада, дама в кринолине,
Лелеяла свой маленький Эдем,
И даже пчёлы в утренней рутине
Вели себя прилично, насовсем.

Но как-то раз калитку не закрыли,
И в этот рай, где красота цвела,
Ввалилась с визгом из дорожной пыли
Хавронья — неказистая свинья.
Ей чужды были тонкие манеры,
Изящество и нежность лепестков,
Она искала лишь одной химеры —
Набить желудок до самых боков.

Презрев тюльпаны, розы и пионы,
Она своим могучим пятаком
Взрывала землю, рушила газоны,
И чавкала, и хрюкала притом.
Она валялась в лилиях, как в грязи,
Ломала стебли, не жалея сил,
И аромат божественной проказы
Ей грубый запах хлева заменил.

Она не ела роз — ей вкус противен,
Но с упоеньем их топтала в прах.
Сам вид того, что чисто и красиво,
Рождал в ней ярость и животный страх.
Насытившись помоями из лужи,
Что создала сама средь красоты,
Она ушла, оставив сад снаружи
Разрушенным, лишённым чистоты.

Мораль не в том, что свиньи любят слякоть,
Природа им такой удел дала.
А в том, что дух, привыкший только гадить,
Не терпит света, чистоты, тепла.
И если в душу впустишь непотребство,
Оно, как та свинья, поправ мораль,
Растопчет всё прекрасное наследство,
Оставив только грязь, и смрад, и жаль.

Ворон на кресте
На старом кладбище, где тишина и тлен,
Где ветер пел псалмы у каменных стен,
Стоял погостский крест, свидетелем веков,
Приют для странников и тихих бедняков.
Он видел слёзы вдов и сиротскую боль,
И веру тех, кто шёл на смертный бой.
Он был не просто древом — был святыней,
Овеянный молитвой голубиной.

Но как-то раз, под вечер грозовой,
Туда слетелся Ворон, чёрный, злой.
Не просто птица — дух полночной тьмы,
Что презирает свет и все псалмы.
Он не искал ни пищи, ни гнезда,
Его влекла иная борозда.
Сев на распятье, когти в древо втиснув,
Он громко каркнул, на святыню прыснув

Своим глумливым, хриплым языком
Насмешку над усопшим стариком,
Над верой в то, что есть за смертью свет,
Над чистотой молитв и клятвой всех обет.
Он пачкал крест, он карканьем своим
Пытался заглушить небесный гимн,
Что пели звёзды в вышине ночной,
Даруя миру праведный покой.

Он упивался святотатством смело,
Считая, что добро окаменело,
Что нет ни кары, ни суда, ни власти,
И можно предаваться чёрной страсти.
Но в тот же миг, разверзнув облака,
Ударил луч, как гневная рука.
Не молния, не гром, а чистый свет
Ударил в то, в чём благодати нет.

И Ворон, опалённый до костей,
Свалился в прах, добычей для червей.
А крест стоял, как прежде, прям и строг,
Лишь выбеленный светом, будто сам Бог
С него очистил грязь и след порока,
Оставив птице страшного урока.

Мораль проста, хоть и звучит сурово:
Кто плюнет в небо — умоется снова,
Но не водой, а карой неземной.
Не трогай то, что создано не тобой.

Лиса и Зеркало
В лесу, где каждый зверь был прост и прям,
Жила Лиса, не верящая слезам.
Её язык был слаще диких ягод,
Но сердце — холоднее зимних тягот.
Она плела интриги и обманы,
Втиралась в доверие, копая ямы.

Однажды, рыская вблизи селенья,
Нашла она предмет для удивленья:
Осколок зеркала, большой и гладкий,
Что бросил кто-то, убегая без оглядки.
Взглянула в него — и обомлела:
В стекле другая Лиса на неё глядела!

И тут же в хитрой голове созрел
Коварный план, что многих ждал расстрел.
Примчалась в лес, крича: «О, звери, чудо!
Я вам сестру-пророчицу добуду!
Она живёт в волшебном серебре,
И видит всё, что будет на заре!»

Собрался лес: и Волк, и Медведь косматый,
И Заяц, вечным страхом свой объятый.
Лиса им зеркало явила с важным видом:
«Спросите — и не будете в обиде!»
И каждый видел лишь себя в стекле,
Но Лиса-плутовка толковала впотьмах и мгле.

Сказала Волку: «Видишь блеск клыков?
То знак — ты будешь царь лесов!»
Медведю: «Видишь мощь и грозный взгляд?
Тебе все пчёлы мёд свой отдадят!»
А Зайцу: «Видишь, как дрожат усы?
То знак — спасёшься от любой грозы!»

И звери верили её речам,
Хоть отраженье не сулило им удач.
Волк возгордился, стал со всеми дерзок,
Медведь полез на пасеку — был встречен резво.
А Заяц, веря в свой счастливый знак,
Попал в капкан, несчастный бедолага-простак.

Лес погрузился в хаос и раздор,
А Лиса лишь смеялась в свой позор.
Она обманом власть себе снискала,
Но счастья в этой власти не сыскала.
Ведь даже глядя в зеркало тайком,
Она лишь ложь видала в нём самом.

Мораль сей басни высечь на граните:
Кто строит мир на лжи и хитрой нити,
Тот сам себя обманет в конце дней,
Оставшись в отражении теней.

Хрюша-модник
Жил в деревне поросёнок,
Очень славный из пелёнок,
Розов, весел, круглобок,
Звали Хрюшею его.
Но имел один порок:
Чистоты не знал урок!
Грязь любил он всей душою,
Прямо с ранней, утренней порою.

Как-то раз хозяйкин сын
Бросил в лужу апельсин.
Хрюша — прыг! — и в той же луже
Стал плескаться неуклюже.
А потом, измазав бок,
Влез в рассыпанный мелок.
Стал он розово-оранжево-белёсый,
Как заморский фрукт с полоской!

Дальше — больше! Возле стога
Пролилась смолы дорога.
Хрюша наш и там валялся,
Липким с ног до уха стал.
К той смоле, как на беду,
Перья липли на ходу,
Что теряли куры-квочки
Возле каждой грядки-кочки.

И вот шествует герой —
Разноцветный, липкий, свой!
В перьях, в меле, в апельсине,
Словно павлин на витрине!
Сам собой гордится страшно:
«Я нарядный! Это важно!»
И пошёл гулять в народ,
Прямо к стаду, у ворот.

Но коровы в изумленьи
Позабыли про мычанье.
Козы в страхе разбежались,
Гуси в панике кричали.
Даже пёс, отважный Тузик,
Спрятал нос и свой картузик.
Все кричали: «Что за чудо?!»
«Прибежало ниоткуда!»

Хрюша ждал аплодисментов,
Комплиментов, сантиментов.
А в итоге — в одиночку
Простоял до самой ночки.
Понял он, хоть и с трудом,
Что красив не грязный дом,
А наряд лишь тот приятен,
Что опрятен и без пятен.

Мораль басни такова:
Хоть важна порой молва,
Но в погоне за фасоном
Не теряйте связи с мылом и законом!

Белка и Дятел
На старой ели, средь ветвей смолистых,
Где пахнет хвоей, солнцем и теплом,
Жила-была в заботах хлопотливых
Хозяйка-Белка с пушистым хвостом.
Она всё лето, не жалея силы,
Таскала в дупла, пряча про запас,
Орехи спелые, что лес взрастил ей,
На долгий зимний, на голодный час.

А по соседству, на сосне корявой,
Жил Дятел — франт, певец и балагур.
Он не трудился над лесной державой,
А лишь стучал свой звонкий там-там-тур.
Искал он не еду, а побрякушки:
То камушек блестящий принесёт,
То стёклышко от брошенной верхушки
Бутылки, что в траве найдёт.

Пришла зима. Метелью закружило.
У Белки — в кладовой полно добра.
А Дятлу брюхо голодно сводило,
И песнь его умолкла до утра.
Пришёл он к Белке, постучал учтиво:
«Соседушка, спаси, не дай пропасть!
Я за орешек дам тебе на диво
Вот этот лунный камень, просто страсть!»

И протянул ей стёклышко простое,
Что на морозе инеем зажглось.
А Белка, видя чудо неземное,
Забыла про метель и про мороз.
Ей показалось — вправду самоцветы!
И отдала за тот пустой предмет
Орехов горсть, что берегла всё лето,
Которые спасли б её от бед.

Потом ещё... и снова... За стекляшки,
За камушки, за фантики, за сор
Она меняла зимние припасы,
Ведя с плутом пустой свой разговор.
И вот итог: у Дятла — кладовая
Полна еды. Он сыт, и пьян, и рад.
А Белка, над сокровищами тая,
Глядит на них, но им не утолить ей глад.

Мораль ясна, и в ней печали нота:
Когда меняешь труд на мишуру,
То блеск минутный — глупая забота,
Что приведёт к холодному утру.
Цените то, что греет и питает,
А не пустой, холодный блеск в глазах,
Ведь истинное счастье не витает
В обманчивых и ледяных камнях.

: Ёж в волчьей шкуре
В глуши лесной, где мох и вереск дикий,
Жил-был обычный Ёж, не говорливый, тихий.
Он собирал грибы, охотился на мошек,
И был вполне доволен жизнью своей, впрочем.
Но в сердце у него жила одна печаль:
Ему казалось — он ничтожен, слаб и мал.
Смотрел он с завистью на Волка, что стрелою
Летел по лесу, правя властною рукою.

Однажды Ёж нашёл в овраге под сосной
Остатки шкуры волчьей, брошенной судьбой.
Охотник бросил, видно, свой трофей худой.
И в голове ежа родился план шальной:
«Надену шкуру — стану страшен, грозен, смел!
Таков отныне будет мой удел!»
Он влез в неё, хоть было тесновато,
И двинулся по лесу воровато.

И, право, чудо! Заяц, увидав его,
Пустился наутёк, не помня ничего.
И даже хитрая Лиса, завидев хвост,
Свернула с тропки и ушла под мост.
Наш Ёж гордился, раздуваясь от восторга:
«Теперь я царь! Моя теперь дорога!»
Он шёл, рыча поддельно и фальшиво,
И верил в свой обман, доверчиво, наивно.

Но вот навстречу — настоящий Волк-вожак,
Матёрый хищник, знавший сотни драк.
Он глянул на ряжёного с презреньем:
«Ты кто такой, скажи мне, привиденье?
Ни запах твой, ни рост, ни голос сиплый
Не схожи с нашим племенем великим!»

А Ёж, от страха позабыв про роль,
Свернулся вмиг в колючий шар, как ноль.
И шкура волчья сбилась некрасиво,
Открыв его колючее нутро на диво.
Волк рассмеялся: «Так вот в чём тут суть!
Решил ты, мелочь, стаю обмануть?»
Он не убил его — лишь лапой пнул легонько,
Чтоб тот катился по тропинке тонкой.

Мораль проста, как божий день, и вечна:
Не лезь в чужую шкуру бессердечно.
Ведь как обман искусно ни лепи,
Твоя натура всё равно вскрикнет изнутри.
И лучше быть честным, пугливым ежом,
Чем посмешищем в обличье чужом.

Щука и Малёк
В речной заводи, где сумрак и покой,
Где камыши стеной стоят высокой,
Царила Щука, хищник беспощадный,
Чей взор был пуст, а нрав — холодный, жадный.
Она не знала голода нужды,
Её бросок был быстр, как плеск воды.
Но сытость ей дарила только скуку,
Искала злая страсть себе науку —
Науку власти, страха и конца,
Безжалостного пира для слепца.

Однажды к ней, дрожа от головы до пят,
Подплыл Малёк, один из всех ребят,
Что чудом выжил в стайке беззащитной,
Разбитой этой фурией гранитной.
«О, госпожа! — пищал он еле-еле, —
Прошу, не ешь, ведь мы на самом деле
Вам не еда! Мы слишком уж малы!
Помилуй, отпусти до той поры,
Когда мы в весе наберём немного...»

Щука зевнула, глядя на него убого.
«Молчи, пискун. Твоя мольба смешна.
Мне не еда, мне забава нужна.
Я сыта рыбой, что крупнее и жирней,
Но вид чужого страха мне милей.
Смотреть, как жизнь трепещет и слабеет,
Вот что мою холодную кровь греет».
Сказала — и одним движением челюстей
Прервала нить его недолгих дней.
Не съела — просто бросила на дно,
Где тельце малое лежать осуждено.

Но в тот же миг, когда свершился грех,
Из камышей раздался громкий смех.
То был рыбак. Он сеть свою закинул,
И хищницу из заводи покинул.
На берегу, в пыли, под сапогом,
Забилась Щука, думая о том,
Что вот и ей пришёл конец жестокий,
Бессмысленный, как тот Малёк, и одинокий.
Рыбак не был голоден, просто из азарта
Решил блеснуть удачей или фартом.

Мораль сей басни высечь на граните:
Кто сеет смерть из прихоти — простите,
Тот сам падёт не от нужды иль мести,
А от такой же глупой, праздной чести
Того, кто больше, злее и сильней,
И чья душа ещё черней.

: Два Ручья
С одной горы, из-подо льда седого,
Два брата-ручейка пустились в путь.
Один был тих, другой — безумно-смелый,
И каждый выбрал собственную суть.

Один, что звался Упорством, был разумен.
Он видел пред собой гранитный вал.
Не бился в камень, тратя пыл безумный,
А терпеливо трещину искал.
Он огибал завалы и преграды,
Точил песчаник каплею простой,
Искал в земле малейшие распады,
Чтоб обойти утёс стороной.
Он нёс прохладу травам и деревьям,
Поил зверей, что шли на водопой,
И, верный древним, праведным поверьям,
Стремился к морю, обретя покой.

Второй ручей, Упрямством наречённый,
Был яростен, кичлив и полон сил.
Увидев ту же скальную преграду,
Он с рёвом в грудь гранитную забил.
Он бился в камень, поднимая брызги,
Кричал, что нет препятствий для него.
Вода его несла лишь муть и визги,
Не видя в мире больше ничего.
Все силы он вложил в борьбу пустую,
Иссох, ослаб, растратил весь запас,
И превратился в лужицу простую,
В которой свет полуденный угас.

А первый ручей, тихий и упорный,
Достиг долины, синим став, как сталь,
И, слившись с полноводною рекою,
Увидел моря солнечную даль.

Мораль проста, хоть и звучит сурово:
Упрямство — гибнет, стену полюбя.
Упорство — ищет для себя иного,
И, обойдя преграду, зрит себя
В великом море, в цели бесконечной.
Не будьте слепы в ярости своей,
Ведь сила не в борьбе бесчеловечной,
А в мудрости текущих дней.

Крот и Сокол
Под толщей пашни, в темноте кромешной,
Жил старый Крот, работник безупречный.
Он рыл ходы, искал себе червей,
И не видал ни солнца, ни полей.

Однажды он услышал крик протяжный,
То Сокол реял в синеве отважно.
«Как жалок я! — подумал Крот с тоской, —
Он видит мир, а я — лишь мрак слепой!»

И Крот решил наверх пробиться к свету,
Презрев свою подземную планету.
Он вылез днём под солнечный удар,
И ослепил его небесный жар.

А Сокол, камнем рухнувший с высот,
Схватил слепца... таков был поворот.
Мораль же в том, что каждому своё:
Цени, мой друг, укрытие твоё.

Волк и Паук
В глухом лесу, где тень и бурелом,
Жил старый Волк, что славился умом
И силой лютой. Он был царь и бог
Для всех зверей, что знали страх у ног.

Но голод был давно ему не важен,
Он жаждал власти, был игрой куражен.
Ему потехой стало не убить,
А жертву долго по лесу водить.

Он зайца гнал, но не кусал, играя,
То отпуская, то вновь настигая.
Смотрел, как бьётся в страхе косой,
Теряя разум пред своей судьбой.

В ветвях сосны, где сумрак был густой,
Сидел Паук, плетя узор простой.
Он видел всё и Волку так сказал:
«Жестокость, серый, твой дурной запал».

«Молчи, мелюзга! — Волк ему в ответ, —
Ты сам плетёшь для мушек смерти сеть!»
«То правда, — молвил ткач, — но я не лгу:
Я ем, чтоб жить, а не живу в долгу

У праздной злобы. Мой удар — мгновенный,
Я не смакую ужас сокровенный.
А ты упился властью и игрой,
И скоро сам заплатишь головой».

Волк рассмеялся, слов не поняв суть,
И дальше в лес продолжил страшный путь.
Но в тот же вечер, пьяный от погони,
Угодил в капкан, не слыша зверя стоны.

Охотник вышел... Выстрел, как итог.
А Паук думал, глядя на восток:
«Кто сделал хищность глупою забавой,
Тот сам падёт от схожей же отравы».




Сойка-хулительница
На старом дубе, в зелени ветвей,
Жила гордячка Сойка средь друзей.
Но дар её был горек, словно яд:
Она хулила всех и всё подряд.

Орла звала беззубым стариком,
А соловья — бездарным крикуном.
И даже солнце, что дарило свет,
По её слову, нёсло только вред.

Лесные звери слушали сперва,
Но вскоре поняли, что все слова
Её — лишь грязь, что льётся из гнезда,
И отвернулись раз и навсегда.

Осталась Сойка в тишине одна,
Ей даже тень родная не верна.
Кто сеет хулу, помня лишь о зле,
Тот сам пожнёт забвение во мгле.

: Филин-чародей
Жил в старом дупле Филин-молчун,
Прозвали его в лесу «колдун».
Он травы сушил, глядел на луну,
И слушал ночную тишину.

Ни зла не творил, ни бед не желал,
Лишь тайны природы он познавал.
Но звери боялись: «Он ворожит!», —
И каждый к дуплу подойти не спешит.

Однажды случилась в лесу засуха,
Всё высохло, жизнь стала глуха.
А Филин, что знал, где источник журчит,
Молчал, ведь никто к нему не стучит.

Мораль сей истории вовсе проста:
\nПорой предрассудков слепа суета.
nКлеймим «чародеем» того, кто умней,
Теряя и помощь, и мудрость тех дней.

: Змея-ябедница
В густом малиннике Змея жила,
И слаще ягод клевета была.
Она ежу шептала про лису,
Мол, та украла у него росу.

Медведю пела, что кабан-сосед
Его малину съел на свой обед.
Иссорив всех, довольная собой,
Она в клубке искала свой покой.

Но слух о ссорах до людей дошёл,
Охотник в лес с ружьём своим пришёл.
Искал зверей, что дрались меж собой,
И наступил на ябедницу ногой...

Кто роет яму ближнему свою,
Тот часто в ней находит смерть свою.
Ведь ябеда, что сеет только ложь,
Сама падёт под собственный свой нож
Два Купца
На ярмарке, средь шума, суеты,
Два встретились купца из-за черты
Далеких стран. Один — седой, как лунь,
Другой — хитёр, и глаз его — колдун.

Вели торги, делили барыши,
Клялись друг другу в дружбе от души.
«Мы братья, — старший младшему твердил, —
Нас общий путь и Бог соединил».

И вот домой, сквозь лес и бурелом,
Они пошли с набитым кошелем.
Но младший думал: «Золото одно
Делить на два — мне это не дано».

И ночью, у погасшего костра,
Когда дремала сонная пора,
Он друга снадобьем своимпоил,
А утром спящего ограбил и забыл.

Один побрёл, богатством одержим,
Другой проснулся — беден и чужим
Оставлен в чаще. Но судьба — река:
Её петляет странная рука.

Богатый вор в столице задавал
Такие пиры, что и свет не знал.
Но зависть слуг, предательство друзей
Его лишили всех его затей.

Он стал никем. И вот, в морозный день,
Стучится в дверь, как нищая тень,
К тому, кто в чаще выжил и сумел
Начать с нуля свой праведный удел.

И старый друг, что был предан тогда,
Открыл ему, не помня зла и вреда.
«Входи, согрейся. Я тебя прощу.
Но знай, что хищность я не отпущу

Из памяти своей. Кто предал раз,
Тот съел не тело — душу, свет из глаз.
И нет страшнее в мире хищника,
Чем человек для человека».

Дятел и Валун
На склоне, где леса редели,
Лежал замшелый валун-старик.
А рядом, в роще, то и дело
Стучал весёлый дятел-дробовик.

Он сосны бил с упорством рьяным,
Искал под корой червяка.
И был своим трудом он пьяным,
Была крепка его рука.

Но как-то раз, в пустом азарте,
Он сел на камень. «Что за вид! —
Подумал он, — Поставлю на карте
Всё мастерство! Пусть затрещит!»

И начал бить по серой глыбе,
Что крепче стали во сто крат.
Стучал до боли, до изгиба
Своей главы. Но камень рад

Стоять, как прежде. Только эхо
Неслось в ответ на дятла стук.
Вокруг смеялись для потехи
И белка, и лесной барсук.

«Оставь! — кричали. — Это ж камень!
Ты только клюв свой разобьёшь!»
Но дятел, обуянный пламенем,
Твердил: «Упорство — вот мой нож!»

Он бил, пока не стихли звуки,
Пока не треснул бедный клюв.
Упал на землю, поняв муки
Бесплодных и пустых потуг.

Упорство — дар, когда есть дело,
Где виден плод и ясен путь.
Но биться в стену оголтело —
Есть глупость, а не в этом суть.

Ненасытная Щука
В речной заводи, средь камыша,
Жила-была Щука, чья душа
Не знала сытости. Ей мало было
Того, что брюхо голод утолило.

Поймает окуня — и тут же в пасть
Летит плотвичка. Ненасытна страсть!
Она хватала всё, что видит глаз,
Копила рыбу, делая запас.

Но не съедала. Просто утащив
В свою нору, о жертве позабыв,
Плыла за новой. И речной народ
Уж обходил тот страшный поворот.

И вот однажды, в жадности слепой,
Она схватила ржавый крюк с лесой.
Рыбак тянул, но щука — тяжела!
Вся рыба, что в норе её гнила,

Запуталась в лесе, и этот груз
Стал для неё смертельным. Вот конфуз!
Её на берег вытянули с тем,
Что стало ей ненужным уж совсем.

Мораль проста, как божий день, и внятна:
Природа мстит за жадность многократно.
Кто хищник не по нужде, а по злобе,
Тот сам готовит гибельный крючок себе.

Хорёк и Медведь
В лесу разбойничал Хорёк-нахал,
Он малых пташек из гнезда таскал.
То белку за ухо, то зайца за штаны,
Всегда был зачинщиком он драки и войны.

Однажды он Медведю преградил
Путь к водопою, лаял что есть сил.
Мол, «Ты большой, а я тут господин!»
И в лапу косолапого вцепился, злобный сын.

Медведь стерпел, потом стряхнул его,
Как пыль с плеча, не сделав ничего
Ему худого. Лишь слегка рыкнул,
Чтоб тот нахальный пыл свой поунял.

Хорёк же, кубарем летя в кусты,
Завыл о помощи: «Спасите, братцы, вы!
Меня Медведь убить хотел зазря!
Я просто шёл, ему благодаря!»

Он к Льву-судье помчался со всех ног,
Рассказывал, как он почти издох.
Мол, мирный житель, кроткий семьянин,
А этот зверь — безжалостный тиран!

И Лев, не разобравшись в суете,
Поверил лжи и подлой клевете.
Медведя из лесу прогнали прочь,
И в том лесу настала злая ночь.

Но Бог всё видит с высоты своей,
И суд его честнее всех судей.
Зимой, когда Хорёк в норе сидел,
Свод каменный над ним и затрещал.

Обвал случился. И злодей-нахал
В своей же собственной ловушке пал.
Никто не спас, никто не пожалел,
Таков уж был его гнилой удел.

Мораль сей басни каждому ясна:
За ложь и подлость есть своя цена.
Кто сеет зло, прикинувшись овцой,
Тот сам заплатит за обман душой.

Одиночество
Бывает грустно иногда,
Когда вокруг лишь пустота.
И гаснет яркая звезда,
И меркнет в мире красота.

И телефон опять молчит,
И некому сказать «Привет».
Душа от тяжести кричит,
И кажется, что счастья нет.

Но этот час пройдёт, поверь,
И солнце выглянет в окне.
Ты только в лучшее поверь,
И свет отыщется во мгле.
2


В сердцах людских немало зла,
И души сделались черствы.
Их жизнь по тёмному пошла,
Не видят люди доброты.

Гордыня разум им туманит,
И зависть точит изнутри.
Повсюду ложь друг друга манит,
Хоть что ты им ни говори.

И ненависть цветёт повсюду,
Родных бросают и друзей.
И верят люди злому чуду,
Что станут от того сильней.

Но если б только захотели
Увидеть в ближнем свет души,
То все бы беды улетели,
И стали б дни так хороши!

3

Дружба
Кто в жизни руку нам подаст,
Когда вокруг одни метели?
Лишь верный друг нас не предаст,
Он словом лечит и на деле.

Ему не нужно объяснять
Причину горести и плача.
Он молча может всё понять,
Такая у него задача.

Цените дружбу как алмаз,
Что в жизни светит год от года.
Она поддержит в трудный час,
Когда плохая ждёт погода.

4
Любовь приходит в тишине,
Когда её совсем не ждёшь.
И будто солнце жжёт вдвойне,
И ты от радости поёшь.

И мир становится другим,
И все цвета вокруг ясней.
И человек, что стал родным,
На свете кажется нужней.

И ради этих светлых глаз
Готов ты горы повернуть.
Любовь приходит только раз,
Чтоб осветить твой долгий путь.

5
Как хорошо уйти в поля,
Где ветер травы колыхает.
Там отдыхает вся земля,
И сердце тоже отдыхает.

Там можно просто помолчать,
Смотреть, как облака плывут.
И ни о чём не вспоминать,
Найти спокойствия приют.

Природа лечит лучше всех
От зла, что в городе живёт.
Её простой и чистый смех
Нам силы новые даёт.

6

Зачем живём на свете мы?
Какой у каждого итог?
Бредём мы тропами из тьмы,
Ища свой жизненный порог.

А может, смысл совсем простой –
Не в славе или серебре,
А чтобы чистою душой
Дарить другим своё добро.

Чтоб кто-то вспомнил через год
Твои поступки и слова.
И этот маленький росток
Покажет, что ты жил не зря.

7


Бывает грустно иногда,
Когда вокруг лишь пустота.
И гаснет яркая звезда,
И меркнет в мире красота.

И телефон опять молчит,
И некому сказать «Привет».
Душа от тяжести кричит,
И кажется, что счастья нет.

Но этот час пройдёт, поверь,
И солнце выглянет в окне.
Ты только в лучшее поверь,
И свет отыщется во мгле.
8
Семья – надёжный наш причал,
Куда вернёмся мы всегда.
Она начало всех начал,
И путеводная звезда.

Там примут нас любыми, верь,
И не осудят за провал.
Там в дом всегда открыта дверь,
Как бы ты в жизни ни устал.

Родных своих не забывай,
Дари им нежность и тепло.
И будет в сердце вечный май,
Всем бедам и ветрам назло.

9
Мечта
У каждого своя мечта,
Она, как огонёк, горит.
И эта в небе высота
К себе неудержимо мчит.

Пускай твердят, что всё не так,
Что глупо верить в чудеса.
Ты сделай к ней хотя бы шаг,
Подняв с надеждой в небеса.

И если верить всей душой,
И не сдаваться никогда,
То путь исполнится большой,
И сбудется твоя мечта.


10

Время не умолишен

Летят часы, бегут года,
Их бег нельзя остановить.
Уходят в вечность навсегда,
И не вернуть их, не продлить.

Мы тратим время просто так
На ссоры, споры, суету.
И каждый сделанный пустяк
Крадет у жизни красоту.

Давайте каждый день ценить,
Как самый главный дар небес.
И просто искренне любить
Наш мир, пока он не исчез.

11
Не нужно многого, чтоб стать
Чуть-чуть добрее и теплей.
Всего лишь нужно понимать
Печали и нужды людей.

Простое доброе словцо,
Улыбка, поданный платок
Изменит хмурое лицо,
Как в знойной почве ручеёк.

Дарите людям доброту,
Она вернётся к вам вдвойне.
Она заполнит пустоту
И станет солнышком в окне.

12

Родина
Есть место, где родился ты,
Где сделал первый в жизни шаг.
Где все знакомы так черты –
И старый дом, и тот овраг.

И пусть в других краях теплей,
И жизнь богаче и сытней.
Но нет земли тебе родней,
И нет берёзок тех милей.

Зовётся Родиной она,
Тот край, что в сердце навсегда.
Она у каждого одна,
Как в тёмном небе та звезда.
13
Бывают дни, как будто ночь,
И свет не светит за окном.
И гонишь ты сомнения прочь,
Но мысли только об одном.

Что силы кончились уже,
И впереди лишь темнота.
И так тревожно на душе,
И жизнь как будто занята

Какой-то серой суетой,
Где нет ни радости, ни слёз.
Но ты не верь тоске пустой,
Не принимай её всерьёз.

Ведь даже после ливня, знай,
На небе радуга взойдёт.
Ты веру в сердце не теряй,
И всё недоброе пройдёт.

14
Как тяжело порой простить
Того, кто сделал в жизни больно.
И память, как тугая нить,
Держит обиду невольно.

Мы носим этот тяжкий груз,
И он нам давит на плечи.
И этот тягостный союз
Нам душу медленно калечит.

Но если сможешь отпустить
Всю горечь, злобу и печали,
То сразу станет легче жить,
Как будто крылья за спиной дали.

Прощенье — это светлый дар
Не для другого — для себя.
Чтоб в сердце потушить пожар,
И жить спокойно и любя.

15

Мы ищем счастье где-то там,
В больших делах и достиженьях.
Не верим собственным глазам,
И тонем в суетных волненьях.

А счастье — вот оно, вокруг,
В простом и солнечном мгновенье.
Когда тебе хороший друг
Поднимет словом настроенье.

Оно в рассвете за окном,
И в чашке чая на веранде.
В том, что у нас есть тёплый дом,
И что родные где-то рядом.

Давай учиться замечать
Простые радости земные.
И сердцем это принимать,
Забыв про беды все былые.

16

У каждого своя дорога,
Свой путь, что нужно одолеть.
И пусть порой в душе тревога,
Не надо прошлое жалеть.

Бывают ямы и ухабы,
И ветер дует прямо в грудь.
И мы становимся так слабы,
Что страшно дальше свой тянуть путь.

Но нет дорог совсем без терний,
И нет путей совсем прямых.
И средь сомнений и неверья
Ты не сворачивай с твоих.

Иди вперёд, пускай неспешно,
С надеждой в сердце и с мечтой.
И всё получится, конечно,
Ведь этот путь — он только твой
17
Порою слово — серебро,
А вот молчание — алмаз.
Оно хранит в себе добро
От лишних и ненужных фраз.

Когда кипит на сердце гнев,
И хочешь резать сгоряча,
Ты лучше, зло преодолев,
Немного просто помолчи.

Когда не знаешь, что сказать,
Чтоб человека поддержать,
Не нужно мудрости искать —
Достаточно побыть и помолчать.

В молчанье — сила и покой,
И мудрость прожитых веков.
Оно спасает нас порой
Сильнее самых громких слов.

18
Что есть душа? Никто не знает.
Её нельзя увидеть, взвесить.
Она то плачет, то страдает,
То от любви готова песнить.

Она, как маленький ребёнок,
Ей нужно и тепло, и ласка.
Её мир хрупок, чист и тонок,
Она так верит в чудеса и сказки.

Не пачкай душу злой обидой,
И завистью её не мучай.
Не делай для других невидной
Её прекрасный, светлый лучик.

Храни её в тепле и свете,
Не позволяй ей зачерстветь.
Ведь нет сокровища на свете
Ценней, чем то, что есть в тебе.

19

Нам жизнь даёт всегда свой выбор,
Идти на свет иль кануть в тень.
И каждый день, как будто глыба,
Ложится в новый, светлый день.

Идти направо иль налево,
Сказать иль лучше промолчать.
И наше слово, наше дело
Оставит на судьбе печать.

Не бойся сделать шаг неверный,
Бойся на месте простоять.
Ведь выбор — это дар бесценный,
Чтоб жизнь свою самим создать.

И пусть порой бывает сложно,
И груз решений давит вниз.
Но изменить всё в мире можно,
Пока не кончилась вся жизнь.

20

Бывает, мир вокруг темнеет,
И гаснут звёзды в вышине.
И холод душу леденеет,
И ты один в той тишине.

И кажется, что нет спасенья,
Что ночь вовеки не пройдёт.
И тонут в мраке все стремленья,
И радость больше не придёт.

Но есть в душе у нас светило,
Что не погаснет никогда.
Оно нам дарит веру, силу,
Когда случается беда.

Зажги его своей надеждой,
Пускай горит оно сильней.
И тьма, что окружала прежде,
Отступит перед светом дней.

21

Мы вечно ждём, что завтра будет
Счастливей, лучше и теплей.
И в этой спешке позабудем
Про красоту текущих дней.

Мы ждём больших побед и славы,
Богатства, почестей, любви.
И не всегда бываем правы,
Стирая в пыль свои же дни.

А жизнь — она ведь не «потом»,
Она — сейчас, в одно мгновенье.
В улыбке друга за столом,
В простом весеннем дуновенье.

Давай не будем больше ждать,
А будем жить и наслаждаться.
И каждым мигом дорожать,
И просто миру улыбаться.

22

Какая сила есть у слова,
Что мы бросаем просто так.
Оно поранить вмиг готово,
Оставив в сердце горький знак.

Оно, как камень, бьёт жестоко,
И рушит дружбу и мечты.
И может сделать одиноким
Средь этой вечной суеты.

Но слово может стать и лекарем,
Что лечит раны на душе.
И стать спасительным опекуном
На самом трудном вираже.

Так будем к слову осторожней,
Дарить друг другу лишь тепло.
Ведь нет на свете ничего дороже,
Чем слово, что несёт добро.
23
Хрустальный миг
Мы в суете бегущих дней,
Среди забот и дел рутинных,
Не видим россыпи огней
В моментах хрупких и недлинных.

А счастье — в капельке росы,
Что на траве дрожит, сверкая,
В безмолвной красоте косы,
Что заплетает мать седая.

Оно в закате золотом,
В полёте птицы быстрокрылой,
В письме, что в ящике почтовом
Оставит кто-то сердцу милый.

Цени хрустальный этот миг,
Лови его дыханье кожей.
Ведь мир затем и был велик,
Чтоб стать на это миг похожим.
24

Голос души
Когда вокруг гремит молва,
И хор чужих звучит советов,
Едва слышны порой слова
Души, что ждёт твоих ответов.

Она подскажет верный путь
Средь тысяч тропок и развилок,
Поможет с лёгкостью вздохнуть,
Собрав осколки из посылок.

Не слушай громкий крик толпы,
Что манит блеском и обманом.
Её советы так скупы
И пахнут горечью с дурманом.

Прислушайся, замри на миг,
Внутри себя найди опору.
Души твоей безмолвный крик
Осилит и глухую гору.

23Не верь, что жизнь предрешена,
Что кто-то чертит наши судьбы.
Нам воля с разумом дана,
Чтоб мы не стали просто людми.

Мы сами — главные творцы
Своих падений и триумфов.
Мы — кузнецы, мы — мудрецы,
И капитаны бурных гульфов.

Из глины разочарований
Мы лепим чашу для побед.
И после тягостных скитаний
Мы сами свой включаем свет.

Пусть молот твой стучит упрямо,
Пусть будет твёрдою рука.
Не бойся шрамов или срама,
Твоя судьба — в твоих руках.
25
Мы строим стены год за годом,
Из недоверия и зла.
И под холодным небосводом
Душа от холода зашла.

Боимся сделать шаг навстречу,
Боимся сердце приоткрыть.
И в одинокий, хмурый вечер
Нам не с кем боль свою делить.

А может, стоит научиться
Не стены строить, а мосты?
Чтоб с близким человеком слиться
Средь этой вечной пустоты.

Мосты из веры и прощенья,
Из самых искренних основ.
Ведь в этом мире для спасенья
Нужна не крепость, а любовь.

26


Не стоит прошлое тревожить,
Пытаясь заново сложить
Осколки дней, что сердце гложут,
И склеить порванную нить.

Что было — стало пылью, тенью,
Ушло с весеннею водой.
Живи не сном, не сожаленьем,
А настоящим — и собой.

Пусть память будет светлым садом,
Где нет ни горечи, ни слёз.
Лишь тихий шёпот листопада
Да аромат увядших роз.

Смотри вперёд, где разгорается
Заря грядущего огня.
Ведь жизнь по-новому начнётся
С рожденьем завтрашнего дня.
27

В потоке слов, в потоке мнений,
Где каждый высказаться рад,
Мы забываем вкус мгновений,
Что в тишине одной царят.

Она — не просто звук пропавший,
Не пустота глухих ночей.
Она — мудрец, ответ познавший
На суть и таинство вещей.

В ней можно голос сердца слушать,
И мыслей разбирать клубок.
И успокоить свою душу,
Найдя спасительный глоток.

Не бойся пауз и молчанья,
Не заполняй их суетой.
В тиши — истоки мирозданья
И путь к гармонии с собой.

28

Когда бушует океан,
И волны бьются о гранит,
И мир окутывал туман,
И путь надеждою забыт,

Ты стань для тех, кто сбился с курса,
Маяком в этой страшной мгле.
Источник света и ресурса
На этой ледяной земле.

Не нужно подвигов великих,
Чтоб чью-то жизнь переменить.
Достаточно средь сотен криков
Тепла частичку подарить.

И свет твой, тихий и неброский,
Разгонит холод, мрак и страх.
Оставив в небе отголоски
Надежды в сбережённых снах.

29

Мы носим маски, пряча лица,
Играем тысячи ролей.
Боимся в ком-то раствориться,
Стать уязвимей и слабей.

Надменный взгляд, улыбка льстеца,
Холодный ум, весёлый нрав…
Но где-то там, под маской, сердце
Устало биться, правду скрыв.

Как страшно быть самим собою,
Не ждать оваций и похвал.
И пред капризною судьбою
Предстать таким, как Бог создал.

Но лишь отбросив все личины,
Разбив притворства хрупкий лёд,
Найдёшь ты главную причину,
Зачем душа твоя живёт.

30

Душа, как парус, жаждет ветра,
Простора, воли, высоты.
Ей тесно в рамках сантиметра
Привычной, серой суеты.

Ей нужен шторм, чтоб закалиться,
И штиль, чтоб небо отражать.
Ей нужно к новой цели мчаться,
А не у берега лежать.

Так отпусти свои сомненья,
Что держат мёртвой хваткой руль.
Доверься силе вдохновенья,
Не бойся ни штормов, ни пуль.

И пусть твой парус белоснежный,
Поймавший ветер перемен,
Летит по жизни безмятежно,
Свободный от оков и стен.

31
В каждом сердце есть родник,
Чистый, светлый и глубокий.
Но в тени мирских интриг
Он становится жестоким.

Зарастает он травой
Горьких сплетен и обиды.
И теряет мир живой
Первозданные все виды.

Но стоит лишь приложить
Труд, терпение и волю,
Чтобы русло оживить,
Дать душе свободу, долю.

Очищай свой ручеёк
От камней и грязи бренной.
Чтоб он дальше мирно тёк,
Наполняя всю вселенную.

32

Слова, что сеем мы беспечно,
Поступки, мысли — всё не зря.
Они в душе живут навечно,
Свой приговор нам говоря.

Из семени простого злобы
Взрастёт колючий, злой бурьян.
И яд его высокой пробы
Отправит душу в свой капкан.

А из добра и состраданья
Родится сказочный цветок.
Исполнит все твои желанья
Его волшебный лепесток.

Следи за тем, что ты сажаешь
В саду души своей большой.
Ведь ты пожнёшь, о чём мечтаешь,
Или заплатишь сам душой.
33
: Девочка и её мир
Жила на свете дева-крошка,
Чей мир был узок, как окошко,
Как щель для медного жетона,
Без чувств, без красок, полутона.

Чтоб новый гость в него пробрался,
Он рук и ног своих лишался,
И мыслей, что вольны, как птицы, —
Всё подгонялось под границы.

Отпилит всё, что в ней не схоже,
Втащит обрубок в душу... Боже!
И снова скука, снова серость:
«Все одинаковы... Какая прелесть...»

И в тесном мирке своём томится,
Ведь не с кем даже поговорить-то.
34
Притча о дровосеке
Жил дровосек, во всём педант,
В работе — истинный талант.
Но аккуратность сверх предела
Порой вредила его делу.

Решив свалить могучий дуб,
Он был с расчётами неглуп:
Чертил, и мерил, и страдал,
Куда тот точно упадёт, гадал.

Но дуб, законам вопреки,
Склонился к дому у реки.
Мужик, чтоб хаос превозмочь,
Решил подпорками помочь.

Он ставил палки там и тут,
Минута за минутою бегут.
Вокруг ветвистого ствола
Подпорок рощица взросла.

Но с хрустом ствол пошёл ко дну,
Сломав подпорку не одну,
И рухнул, план презрев дотошный,
Ему на голову, оплошный!

Упал бедняга, сел и сник,
Припомнив прошлогодний крик
Жены, что, не стерпев опеки,
Сбежала от него навеки.

Мораль проста: не будь так строг,
Ведь гибкость — вот всему залог.

35:
Притча о яблоне
Дикая яблоня в чаще лесной
Мальчика нежно любила.
Он прибегал к ней весёлой гурьбой,
Жизнь беззаботною была.

Плёл из листвы золотистый венец,
В ветвях качался, смеялся.
Был он и лекарь, и царь, и певец,
В тени её отдыхал, наслаждался.

Но мальчик рос, и умчалися дни,
Он приходил всё реже.
Яблоня молча стояла в тени,
Храня о нём думы всё те же.

«Денег мне дай!» — он однажды сказал. —
«Яблок возьми моих, сочных!»
Он обобрал её и убежал,
Средь городов суматошных.

«Дом мне построй!» — он вернулся опять. —
«Веток возьми моих, крепких!»
Срубил он их, чтоб семью создавать,
В объятьях традиций цепких.

«Лодку мне дай, я уплыть хочу прочь!» —
«Ствол мой спили, если надо...»
И уплыл он в далёкую ночь,
Не бросив прощального взгляда.

Стала пнём яблоня. Он же — старик,
Вернулся, устав от дороги.
«Сядь на меня, отдохни хоть на миг»,
— Пень прошептал убогий.

Он сел. И был счастлив засохший тот пень,
Отдав себя без остатка.
Так часто любовь превращается в тень,
Когда её пьют без оглядки.

36

Свинцовый дождь стучит в моё окно,
Смывая лета выцветшую прозу.
Мне кажется, что с миром заодно
Душа моя примерила угрозу.

И в этой серой, тягостной тиши,
Где каждый звук назойлив и неистов,
Я жду письма от родственной души,
Как ждёт земля весенних, чистых ливней.

Но почтальон проходит мимо вновь,
И я опять с тоскою неразлучен.
В камине догорает не любовь —
А просто ворох писем недоучен.
32

Солёный ветер треплет паруса,
И мачта стонет, вглядываясь в дали.
Над нами — бирюза и небеса,
А за кормой — ушедшие печали.

Здесь нет ни лжи, ни суетных интриг,
Лишь только волн размеренное пенье.
И каждый пойманный мгновеньем миг —
Души больной и сладкое леченье.

Пусть говорят, что берег — это дом,
Но я рождён бродягой и поэтом.
Мой настоящий дом — в просторе том,
Что дышит штормом и солёным ветром.
37

Погасли окна. Город погружён
В объятья сна и призрачного дыма.
Лишь фонарей недремлющий легион
Стоит на страже, строгий, недвижимый.

По мостовой стучит кареты стук,
Да промелькнёт ночного гуляки тень.
Какой-то тайной полон каждый звук,
Когда над миром властвует не день.

И в этот час, когда молчит молва,
И души обнажаются невольно,
Рождаются великие слова,
Которым в шуме дня темно и больно.

38

Как вор, что крадётся в полночной тиши,
Я краду у небес вдохновенья мотив.
И из боли истерзанной, бедной души
Создаю свой волшебный, обманчивый миф.

Я слова подбираю, как камни в кольцо,
Чтоб сияли они, обжигая сердца.
И чужое, безликое чьё-то лицо
Озаряю улыбкой и гневом творца.

Но когда гаснет свечка и кончен сонет,
Я один, обессилен, разбит, одинок.
И не знаю, несу я погибель иль свет,
Просто смертный, в которого вселился бог.

39

Случайно найденный в бумагах старых,
Засушенный и выцветший цветок
Напомнил мне о днях, таких усталых,
И о тебе, мой северный дружок.

Я помню парк, скамью под старым клёном,
И робкий шёпот, и смятенье рук.
И как казался мир таким зелёным,
И как не верилось в печали и разлук.

Теперь всё в прошлом. Пыль легла на письма,
Иные страсти правят миром сим.
Но тот цветок — он полон тайным смыслом,
И я по-прежнему им до сих пор храним.

40

Довольно кланяться вельможным дуракам
И слушать лесть их приторного хора!
Моя душа — не придорожный храм,
Открытый для любого мародёра.

Я сброшу цепи рабского стыда,
Что сковывали мысль мою и слово.
Пусть скажут: «Дерзкий!» — я отвечу: «Да!»
На бунт отчаянья душа моя готова.

Пусть ждёт опала, ссылка, нищета,
Но лучше так, чем жить в позолочённой клетке.
Свобода — вот единая мечта,
Что слаще мёда и вина похмелья редки

41

Зимний лес
Алмазной россыпью сверкает снег,
Лес дремлет, скованный морозом лютым.
Здесь остановлен суетливый бег,
И вечность дышит каждую минуту.

Деревья в инее, как старцы в сединах,
Хранят молчанье и глубокий сон.
И в этих белых, девственных картинах
Божественный я слышу перезвон.

Душа стихает, мыслям нет числа,
Они легки, как снежная пороша.
Здесь столько света, столько в нём тепла,
Что забываешь про любую ношу.

42

Прозрение
Я гнался за богатством и за славой,
Считая их единственной стезёй.
Я пил успех, как сок травы дубравой,
И упивался властью над толпой.

Я строил замки, покупал именья,
Но в зеркалах, средь шёлка и парчи,
Я видел лишь пустые привиденья
И блеск тоски в мерцании свечи.

И понял я, на склоне лет уставшем,
Что истинное счастье — не в венце,
А в тихом взгляде, обо всём сказавшем,
И в искренней улыбке на лице.

43

Мой дом — моя тюрьма и крепость,
Здесь книги выстроились в строгий ряд.
Они хранят и мудрость, и нелепость,
Но никогда со мной не говорят.

Я жду гостей, но половицы скрипом
Лишь отвечают ветру за окном.
И вечер тянется томительным полипом,
И наполняет душу стылым льдом.

За славу, за талант, за вдохновенье
Судьба взяла чудовищную дань:
Она мне подарила лишь забвенье
В толпе, что шепчет: «Гений!», «Бог!», «Не тронь!».
44

Бежит река неумолимых дней,
Смывая замки, лица, имена.
Что было болью — кажется бледней,
Что было счастьем — выпито до дна.

Кружатся в танце тени прошлых лет,
Знакомый смех послышится порой.
Но обернёшься — никого уж нет,
Лишь ветер шепчет с мёртвою листвой.

Я помню бал и блеск горящих свеч,
И робкий взгляд из-под густых ресниц.
И сладость тех неосторожных встреч,
Что не имели до поры границ.

Теперь всё дым, туманная печаль,
Иной герой в почёте у молвы.
И мне моей утраты вовсе жаль,
Но не вернуть ни слова, ни главы.

Мы все актёры в пьесе мировой,
Нам выдают и роль, и краткий срок.
Один играет шуткой, головой,
Другой — любви выучивает слог.

И вот финал. Спускается завеса,
Стихает гул восторженных похвал.
И ты один, без веса и без беса,
Стоишь на том, где прежде ликовал.

Но пусть река уносит всё былое,
Пусть гаснет свет в далёком мне окне,
Пока душа наполнена тобою,
Твой образ вечно будет жить во мне.

45
Когда на землю сумрак ляжет,
И город стихнет, засыпая,
Мне небо о веках расскажет,
Алмазной россыпью сияя.

Там каждая звезда — частица
Давно угасшего огня.
Их свет летел, чтоб здесь пролиться
И в вечность заглянуть маня.

И в этом хоре молчаливом
Вселенской музыки и снов
Душа в порыве сиротливом
Стряхнуть пытается покров.

И мчится мыслью в бесконечность,
Где нет ни времени, ни дат.
Где только миг, что длится вечность,
И звёзд таинственный парад.

46
Один, на ветке позабытый,
Дрожит последний жёлтый лист.
Дождём осенним он умытый,
И воздух холоден и чист.

Он помнит лета ликованье,
И солнца ласковый привет,
И птиц весёлых щебетанье,
И дней ушедших яркий свет.

Но срок настал, и ветер властный
Его срывает, вдаль кружа.
И в танец свой, пустой, напрасный,
Зовёт, разлукою грозя.

Так и душа, порой, тоскует,
Прощаясь с радостью былой.
И в вальсе осени танцует
Своей последнею мечтой.
47

Дорога
Дорога лентою бежит,
Теряясь где-то в дымке синей.
И сердце путника дрожит
Пред неизвестностью и силой.

Куда ведёт, к какой судьбе?
К вершинам славы иль к оврагу?
Ответ хранится лишь в тебе,
В твоём решающемся шаге.

Не бойся пыли и камней,
Крутых подъёмов и ухабов.
Путь станет легче и ровней
Для тех, кто смел, а не для слабых.

И пусть не знаешь, что там, впрок,
Но каждый поворот — награда.
Ведь жизнь — не цель, а цепь дорог,
И просто двигаться уж надо.

48

Горный ручей
Рождённый в ледяной вершине,
Стремится вниз живой ручей.
Он путь пробьёт в любой теснине
Упрямой волею своей.

Он не боится острых граней
Суровых скал и валунов.
Он полон смелых ожиданий
И свежих, самых чистых снов.

Ему неведом страх покоя,
Застоя тихой старины.
Он ищет бурного прибоя
И океанской глубины.

Так и душа, что рвётся к цели,
Сметёт преграды на пути.
Чтоб в вечном шуме канители
Свободу духа обрести.

49
Забытая книга
На полке пыльной, в полумраке,
Стоит забытый фолиант.
Его поблёкшие все знаки
В себе историю хранят.

О битвах, подвигах и славе,
О нежной, трепетной любви.
О праведном суде, расправе,
Что утопали все в крови.

Никто не тронет уж страницы,
Не прочитает мудрых строк.
И лишь во сне ему приснится
Восторгов читавших поток.

Так память сердца увядает,
Когда её не берегут.
И время тихо заметает
Всё то, что дорого и ждут.

50

Трещат поленья, пламя вьётся,
Рисуя тени на стене.
И в сердце тишина прольётся
В уютной этой полутьме.

Огонь — живой, он дышит, пляшет,
Он греет тело и мечты.
Он о грядущем дне расскажет,
Избавив нас от суеты.

В его объятиях сгорают
Обиды, горести и боль.
И мысли новые витают,
Играя главнейшую роль.

Смотри на пламя, не отрываясь,
Забудь о беге бренных дней.
Душой своею согреваясь,
Становишься мудрей, сильней.

51
Мост
Меж двух крутых брегов разлуки,
Над бурной речкою обид,
Протянем мы друг другу руки,
И новый мост соединит.

Он будет крепче, чем из стали,
Из веры сотканный, тепла.
Чтоб мы друг друга не теряли,
Когда вокруг бушует мгла.

Не нужно слов, не нужно клятвы,
Лишь взглядов искренних полёт.
Мы оба знаем: все преграды
Любовь одна лишь перейдёт.

И пусть река времён всё мчится,
Смывая замки из песка.
Наш мост вовеки сохранится,
Ведь строили его сердца.

52

Над миром сонным, в поднебесье,
Разносит колокол свой звон.
То весть о горе, то о песне,
То к битве призывает он.

Его язык из чистой меди
Не врёт, не льстит, не суетит.
О неизбежности трагедий
И о спасении твердит.

Он будит совесть в душах спящих,
Зовёт на праведный свой суд.
И в отголосках уходящих
Надежду с верою несут.

Прислушайся к его гуденью
Средь шума праздного толпы.
Он станет голосом спасенья
От рабской, тягостной судьбы.

53

В руке послушное перо —
Мой верный друг и мой мучитель.
Оно творит и зло, добро,
И мыслей тайная обитель.

Порой летит оно стремглав,
Рождая строки на бумаге.
Порой, в сомнениях увязнув,
Не может сделать и полшага.

Ему доверены судьбы,
Признанья, клятвы и проклятья.
Мгновенья страстной ворожбы
И ледяные рукоятья.

И лишь когда чернила спят,
И наступает час затишья,
Я понимаю, что распят
Пером, что дал мне сам Всевышний.

54



Путь к ней усеян льдом и камнем,
И ветер режет, как стекло.
Но манит вдаль огнём заветным
Вершины гордой той чело.

Там воздух чист, там дышит воля,
Там мир лежит у самых ног.
И понимаешь свою долю,
И видишь тысячи дорог.

Не ради славы и признанья
Идёт наверх упорный дух.
А чтоб постичь все мирозданье,
Чтоб обострились зренье, слух.

И пусть подъём безумно труден,
И каждый шаг — как смертный бой.
Вершина та доступна людям,
Что победили страх собой.
55
Наветы судьбы
Пусть рок-интриган плетёт свои сети,
И случай-насмешник хохочет вослед,
Не сто́ит печалиться, милые дети,
О горечи прошлых и будущих бед.

На каждую козню найдётся управа,
На каждую хитрость — свой дерзостный взгляд.
Кому-то по вкусу дешёвая слава,
А нам — лишь бы совесть не сыпала яд.

Пусть недруг шипит, изливая отраву,
И в спину толкает завистливый друг,
Мы выстоим с честью, имея по праву
Насмешливый ум и упругость подпруг.

Когда же покажется — всё, пропадаю!
И тьма застилает сияние дня,
Я шпагу сжимаю и вновь повторяю:
«Надежда и смелость — вот вся мне броня!»

Так выпьем, друзья, за любые передряги!
Пусть жизнь нас покрутит, побьёт и помнёт.
В душе у поэта — запасы отваги,
И муза его никогда не умрёт!

56


Пусть вьётся слухов ядовитый плющ,
И клевета точит свой острый зуб,
Средь этих топей и болотных пущ
Я не бывал ни робок, ни сугуб.

Когда глупец, надувшись от гордыни,
Бросает мне упрёк в пустых словах,
Я вспоминаю о его рабыне —
О глупости, что царствует в умах.

Пусть кредитор стучится в двери злобно,
И светский франт морщит презрительно нос,
Мне это, право, вовсе не подобно
Тому, как вянет свежий куст из роз.

На происки врагов, на суд невежды
Один ответ — холодное молчанье.
Иль едкий стих, что рушит их надежды
На лёгкое со мною расставанье.

Когда карман мой пуст, а в сердце вьюга,
И кажется, что свет уже не мил,
Я вспоминаю преданного друга,
С которым чашу горечи делил.

Пусть говорят: «Он пал, его звезда
Сокрылась в тучах зависти и лжи».
Отвечу им: «Пустое, господа!
Вы лучше за своей судьбой следи!»

Мне не страшны ни козни, ни опала,
Ни злобный шёпот за моей спиной.
Душа поэта много повидала,
Чтоб испугаться участи земной.

Когда судьба подсунет карту биту,
И шулер-случай ставит всё на кон,
Я улыбнусь и выведу к зениту
Свой собственный, неписаный закон.

Так пусть невзгоды строятся в колонну,
Готовя штурм отчаянный и злой.
Я поднимаю за свою корону —
За вольный ум и юмор золотой!
57

Когда туман ложится на поля,
И светский шум становится постыл,
Нет ничего дороже, чем земля,
Где верный друг с тобою рядом был.

Его сужденье — не пустой каприз,
Его рука — надёжная опора.
Он не поднимет на смех твой девиз
И не осудит в пылкости раздора.

В вине и картах можно позабыть
Обиды дня и горечи укора,
Но лишь беседа может исцелить
Истерзанную душу от позора.

Так береги, мой друг, священный дар
Сердечной дружбы, чистой и прямой.
Она — бесценный, негасимый жар
Средь суеты и стужи мировой.

58
Случайный взгляд, сплетенье робких рук,
И мир вокруг на миг остановился.
Не слышен боле ни единый звук,
Лишь сердца стук, что в унисон забился.

Не нужно слов, признаний и речей,
Когда душа с душою говорит.
В сиянье глаз, что тысячи свечей
Ярчей горят, вся тайна состоит.

И пусть мгновенье это кратко, зыбко,
Как на стекле узор морозным днём,
Но на устах случайная улыбка
Пылает вечным, сладостным огнём.

О, как опасно, как волшебно это —
Попасть в силки пленительной красы!
И ждать, как приговора, до рассвета
Решенья той, в чьей власти все часы.

59
Прозрачен воздух, лес багрян и жёлт,
Природа в ожидании покоя.
И ветер, словно шаловливый чёрт,
Срывает лист, над дождиком помоя.

Под сапогом хрустит сухая медь,
И пахнет прелью, влажною землёю.
Как хорошо здесь просто посидеть,
Пленяясь молчаливой красотою.

Здесь нет интриг и суетности нет,
Лишь вечный круг рожденья, увяданья.
И каждый куст, и каждый бледный свет
Наполнен тайной мирозданья.

Душа находит отдых и приют
В прощальном блеске осени печальной.
И мысли вдаль, как журавли, плывут
К какой-то цели, смутной и начальной.

60

Как быстро мчатся дни! Ещё вчера
Казалось, вечность будет впереди.
А нынче — грустная пришла пора
Считать морщины на своей груди.

Мелькают лица, даты, города,
Как в бешеной кибитке коренной.
И то, что было важным, — ерунда,
И то, что мнилось вздором, — шар земной.

Мы строим планы, спорим до утра
О славе, о любви, о бытии.
А жизнь, как опытная шулера,
Смеётся, путая следы свои.

Так стоит ли о будущем тужить?
Иль прошлым упиваться допьяна?
Пока есть миг, им надобно прожить,
Испив его желание до дна.

61


Ремесло поэта
Нелёгкий труд — из хаоса страстей,
Из горьких слёз и радостного смеха
Сплетать узор божественных вестей,
Чтоб отзывалось в каждом сердце эхо.

Порой строка не хочет под перо
Ложиться гладко, мучает, упряма.
И кажется, что всё твоё добро —
Лишь жалкий лепет, часть пустого хлама.

Но вот приходит вдохновенья час,
И рифмы льются речкой быстротечной.
И ты творишь, забыв про сон и нас,
Вступая в спор с самою бесконечной.

И в этом мука, в этом и награда —
Служить проводником небесных сил.
И ничего другого мне не надо,
Лишь бы Господь таланта не лишил.


62


Ревет и бьётся о гранит волна,
Как зверь, что заперт в каменной темнице.
Её душа солёна и черна,
И в ней сверкают бури-колесницы.

То негой дышит гладь морских зеркал,
Лаская взор лазурью безмятежной,
То, разъярясь, бросает на причал
Седую пену в ярости мятежной.

И человек, песчинка на брегу,
Глядит на мощь, что разуму не сладить.
«Я всё могу!» — кричит он. «Не могу...» —
В ответ ему ревёт морская гладь.

В её прибое — вечности закон,
В её отливе — тайна умиранья.
И слышен в нём то ли великий стон,
То ль колыбельной песня мирозданья.

63

Стучат транваи, гомон, крики, смех,
Мостовая гремит под сотней ног.
Здесь ищут все и славы, и утех,
И каждый в этой суете — залог.

Залог надежды, что блеснёт факир,
Залог долгов, что тянут камнем вниз.
Весь город — это маскарад и пир,
Где каждая улыбка — свой эскиз.

Мелькают в окнах свечи до утра,
Там бал кипит, там спор идёт о страсти.
А рядом нищий, жмётся от ветра,
Не зная ни любви, ни высшей власти.


64


Когда постыл и свет, и шумный бал,
И лесть друзей, и колкости врагов,
Я нахожу свой тихий идеал
Под сенью деревенских вечеров.

Здесь нет нужды носить нарядный фрак,
И ум не занят острою дуэлью.
Здесь каждый куст, и каждый полумрак
Мне душу лечат сонною свирелью.

Скрипит перо, и на бумажный лист
Ложится мыслей запоздалый рой.
И воздух так по-деревенски чист,
Что обретаешь с самим собой покой.

Пускай столица суетой кипит,
Пусть там вершат и судьбы, и дела.
Мой скромный дом — надёжный мой гранит,
Где муза мне объятия дала

И в этом шуме, в этой пестроте,
Где роскошь с нищетою побратимы,
Так хочется порой, как в немоте,
Услышать звук простой и сердцу милый.

65


Горный ручей
Среди камней, в тени утёса,
Бежит ручей, сребром звеня.
Его прохладная слеза
Смывает боль прошедшего дня.

Он видел бури, видел грозы,
И солнца луч, и мрак ночной.
Хранит он тайны и угрозы,
Что скрыты горной тишиной.

К нему склоняются берёзы,
В его воде дрожит луна.
Он шепчет сказки, сны и грёзы,
И в нём поёт сама весна.

Так и душа, в земной юдоли,
Стремится вдаль, забыв покой,
Чтоб обрести на краткий миг свободу
И слиться с вечною рекой.

66

Забытая арфа
В покинутом зале, в пыли, у окна,
Стоит одинокая арфа.
Её позабытая песня-струна
Молчит под покровом шарфа.

Когда-то касались её нежных струн
Изящные, лёгкие пальцы.
И звуков волшебных летел табун,
Как вольные в поле скитальцы.

Теперь только ветер, врываясь в окно,
Струны коснётся случайно.
И кажется, будто было давно
Всё то, что хранилось в тайне.

Но память о музыке в сердце живёт,
Как отблеск былого огня.
И верит душа, что однажды придёт
Тот, кто поймёт и меня.

67
Свеча
В тиши ночной горит свеча,
Свой скромный свет распространяя.
Её душа так горяча,
Саму себя в огне сжигая.

Она свидетель тайных дум,
Молитв, признаний и прощаний.
Ей чужд пустой, никчёмный шум,
Она полна воспоминаний.

Танцует пламя, как живое,
И тени бродят по стене.
Оно расскажет про былое,
Что скрыто в самой глубине.

И жизнь моя – свеча в ночи,
Что светит, тая без остатка.
Пока горит, она молчит,
Но как её угадка сладка!


68

Меж нами горы и туманы,
И долгих вёрст немая цепь.
В душе моей зияют раны,
И мир вокруг – глухая степь.

Твой образ я храню упрямо
Средь суеты и праздных дней.
И повторяю, как ни странно,
Что нет тебя на свете мне родней.

Пусть время лечит, говорят мне,
Но ложь в словах тех неземная.
Оно лишь сыплет соль на ране,
Тоску и боль приумножая.

И я смотрю на звёзды молча,
Ищу в их свете твой ответ.
Душа моя кричит по-волчьи,
Что без тебя мне жизни нет.

69


По морю мчит без руля и ветрил
Корабль, окутанный мглой.
Какой капитан его в путь снарядил?
Какой ему нужен покой?

На мачтах истлевшие флаги висят,
И парус разорван в клочки.
Глазницы пустые на волны глядят,
И слышатся крики тоски.

Он ищет свой берег, которого нет,
Потерянный в бурях и снах.
Он вечный скиталец, он призрачный след,
Внушающий суеверный страх.

И я, как корабль тот, в житейском море,
Плыву, не найдя берегов.
Ищу я приюта в безмерном просторе
От собственных мыслей-врагов.

70

Со стены глядит с укором
Лик, забытый уж давно.
Под холодным, строгим взором
В комнате моей темно.

Чей он, этот взгляд печальный?
Что таит его душа?
Может, путь свой дальний-дальний
Он прошёл, судьбу круша.

Краска треснула от века,
Потускнела позолота.
Но живого человека
Вижу я на том полотне.

В этих сомкнутых губах
Скрыта горечь и обида.
В этих пристальных глазах
Вся трагедия видна.

71

На землю пала полуночная тень,
И мир затих в объятиях покоя.
Закончился ещё один мой день,
Наполненный и радостью, и болью.

Луна свой лик серебряный явила,
И звёзды замерцали в вышине.
Природа тайны все свои раскрыла
В глубокой, первозданной тишине.

Душа летит в безвестные пределы,
Свободна от оков и суеты.
И мысли так чисты, и думы смелы,
И так близки заветные мечты.

Но скоро ночь пройдёт, и свет вернётся,
И снова мир наполнится борьбой.
А то, что в сердце эхом отзовётся,
Я унесу навеки за собой.

72

Стоит средь поля дуб могучий,
Один, ветрам наперекор.
Он видел грозовые тучи
И солнца пламенный узор.

К нему не жмутся ивы, клёны,
Он царь в своём уединенье.
Его листвой шумят короны,
Как отголоски сновиденья.

Он помнит битвы и походы,
И песни тех, кто канул в лету.
Он страж веков, дитя природы,
Что верен своему обету.

Так и поэт, в толпе гонимый,
Стоит один, судьбой храним.
И голос музы, нелюдимый,
Звучит лишь для него одним.

73

Бескрайним саваном покрыты
Поля, леса и дальний путь.
Мечты и радости забыты,
И не даёт тоска уснуть.

Несётся тройка удалая,
Бубенчик под дугой звенит.
И песня вьётся, замирая,
О том, что сердце так болит.

Куда лечу? Зачем, не знаю.
Быть может, к гибели своей.
Я просто вьюге доверяю
Печаль души усталой моей.

Пусть заметёт метель седая
Следы отчаянья и слёз.
И в этом белом сне растает
Мир моих несбывшихся грёз.

74

В углу забытом, в раме тусклой,
Лежит осколками стекло.
Оно когда-то в жизни светской
Дарило образов тепло.

Теперь в его кусочках разных
Дробится мир на сотни лиц.
И отражений безобразных
Не сосчитать, им нет границ.

Оно хранило смех и слёзы,
И чей-то взгляд, и блеск свечей.
Теперь лишь пыльные угрозы
Таятся в остроте лучей.

Так и душа, когда разбита
Жестокой, злою правотой,
Хранит лишь то, что не забыто,
И ранит острой кромкой той.
75

Полозья свищут, снег летит, как пух,
И колокольчик под дугой томится.
Морозный воздух обжигает дух,
А тройка вдаль неудержимо мчится.

Мелькают вёрсты, сосны и поля,
Укрытые саваном белоснежным.
И кажется, что вся моя земля
Заснула сном глубоким и безбрежным.

Куда лечу? Зачем? Не знаю сам.
Быть может, к новой встрече иль разлуке.
Я душу доверяю небесам
И отдаю поводья в Божьи руки.

В груди смятенье, на сердце тоска,
Но есть и предвкушение иное.
И мысль моя, как прежде, далека,
И нет душе усталой уж покою.

Так пусть летит кибитка сквозь метель,
Сквозь ночь и вьюгу, к утренней зарнице.
Быть может, там, в конце пути, апрель
В мою судьбу негромко постучится.

76
Октябрь роняет медную листву,
И парк, одетый в золото и багрец,
Напоминает мне мою мечту,
Которой наступает свой конец.

Прозрачен воздух, холоден и чист,
И паутинки тянутся, сверкая.
Последний сорванный с берёзы лист
Кружит, судьбу свою благословляя.

Я здесь один, средь сонной тишины,
И шаги мои гулко раздаются.
Мне видятся несбывшиеся сны,
Что в сердце никогда уж не вернутся.

Как много было планов и надежд,
Как много слов, что сказаны напрасно.
Теперь лишь ветер, сорванный с одежд,
Мне шепчет, что всё в мире не всевластно.

Но в этой грусти есть своя краса,
В прощальном блеске тихого увяданья.
И смотрят с грустью с неба небеса
На смертный мир, не ведавший страданья

77

Художник кистью наносил мазки,
Пытаясь ухватить живую душу.
Но холодны и далеки виски,
И взгляд её покой ничем не рушил.

Он смешивал и солнце, и зарю,
Чтоб передать румянец на ланитах.
«Я вам любовь и нежность подарю» —
Шептал он в красках, солнцем перевитых.

Он помнил смех, как звонкий ручеёк,
И лёгкий жест божественной десницы.
Но холст был глух, и мрачен, и далёк
От блеска глаз прекрасной той царицы.

И как ни бился мастер над холстом,
Как ни старался передать движенье,
Всё оставалось мёртвым ремеслом,
Лишь бледной тени смутным отраженьем.

Ведь разве можно кистью описать
Всю прелесть ту, что сердце восхищает?
Живую душу не нарисовать,
Она лишь в сердце любящем витает.

78

Я помню сад, заросший и тенистый,
И старый дом с облезшею резьбой.
И воздух, пряный, тёплый и душистый,
И шёпот ваш, летевший за мной.

Я помню блеск в очах полузакрытых,
И прядь волос, упавшую на грудь.
И столько клятв, в тот вечер позабытых,
Которых нам вовеки не вернуть.

Мы были юны, дерзки и беспечны,
И верили, что счастье — навсегда.
Казались нам мгновения бесконечны,
И не страшны ни бури, ни года.

Теперь всё в прошлом. Пылью на картине
Легли те дни, тот вечер, тот обман.
И лишь порой в сердечной глубине
Всколыхнётся былого океан.

И станет горько, и до боли сладко
От призрака утерянного рая.
И жизнь пройдёт, как старая тетрадка,
Листы свои неспешно дочитая.

79


помню сад, заросший и тенистый,
И старый дом с облезшею резьбой.
И воздух, пряный, тёплый и душистый,
И шёпот ваш, летевший за мной.

Я помню блеск в очах полузакрытых,
И прядь волос, упавшую на грудь.
И столько клятв, в тот вечер позабытых,
Которых нам вовеки не вернуть.

Мы были юны, дерзки и беспечны,
И верили, что счастье — навсегда.
Казались нам мгновения бесконечны,
И не страшны ни бури, ни года.

80

Проснулся лес от зимней спячки долгой,
И под сугробом, талым и седым,
Заговорил ручей весёлой скороговоркой,
Спеша на волю, вечно молодым.

Он пел о солнце, о грядущем лете,
О том, как будут птицы гнёзда вить.
И не было счастливей на планете
Того, кто смог оковы растопить.

Он мчался вниз, сметая все преграды,
Смывая грязь и прошлогодний лист.
И не было ему иной награды,
Чем быть свободным, радостным и чист.

Так и душа, познавшая свободу,
Стряхнув с себя унынья тяжкий гнёт,
Поёт хвалу и небу, и народу,
И к новой жизни радостно течёт.

81

Когда на землю ночь опустит шаль,
И город смолкнет, суетой уставший,
Я поднимаю взор в немую даль,
В тот мир великий, над землёй восставший.

Там звёзды водят вечный хоровод,
Мерцая холодно и отстранённо.
И времени неспешный, тихий ход
Течёт в мирах, что светят отдалённо.

И кто мы здесь, в пыли своих дорог?
Лишь краткий всполох, искорка живая.
А там горит божественный чертог,
Законам мирозданья потакая.

И в этот миг душа летит туда,
Забыв про скорбь, про беды и тревоги.
И кажется, что всякая беда —
Лишь камешек на той большой дороге.

82
В тиши ночной горит одна свеча,
И воск слезами плавится, стекая.
И тени бродят, что-то бормоча,
Покой мой хрупкий робко нарушая.

Она — мой друг, свидетель тайных дум,
Моих стихов невольный соглядатай.
Ей чужд толпы бессмысленный и шум,
И блеск нарядов, золотом богатый.

Она горит, себя не пощадив,
Чтоб разогнать густой полночный морок.
И этот скромный, праведный мотив
Мне всех напыщенных речей дороже.

Но вот фитиль истаял, и во мгле
Погас последний лучик света робкий.
И стало пусто на моём столе,
Как в жизни после участи жестокой.

83


Вокзал. Гудок. И поцелуй впотьмах.
И стук колёс, что сердце разрывает.
И горький ком, застывший на губах,
Который никогда уж не растает.

Теперь лишь письма, редкие, сухие,
Где между строк — холодная печаль.
И дни потянутся, пустые и глухие,
И впереди — безрадостная даль.

Я буду ждать, смотреть в окно с надеждой,
Ловить в толпе знакомые черты.
Но образ ваш, такой далёкий, прежний,
Лишь порожденье суетной мечты.

Разлука — яд, что медленно нас губит,
И лекаря от той напасти нет.
Быть может, время раны и зарубит,
Но в сердце шрам оставит на сто лет.

84

Передо мной лежит раскрытый том,
Потёртый переплёт, листы желтеют.
Но в каждом слове, писанном пером,
Миры иные душу мою греют.

Здесь страсть кипит, здесь льётся чья-то кровь,
Герои ищут правду и свободу.
Здесь вечная, как этот мир, любовь
Победу одержит и в зной, и в непогоду.

И я, читатель, проживаю с ним
И боль потерь, и радость обретений.
И мир реальный кажется пустым
Пред магией волшебных сновидений.

Так книга открывает дверь в века,
Даруя мудрость, смех и утешенье.
И в ней течёт бессмертия река,
Даруя нам второе воскрешенье.
85

Я — старое зеркало в раме витой,
Моя амальгама тускла и изъедена.
Я помню румянец и локон златой,
И тайну, что в шёпоте девичьем съедена.
Я видел рожденье и смертный уход,
И слёзы невест, и улыбки вдовицы,
И как утекает за годом год,
Стирая живые и юные лица.

Я видел, как мальчик, восторжен и смел,
Примеривал саблю отцовскую с жаром.
Потом он вернулся, седой, огрубел,
Сражённый не вражьим, а дольним ударом.
Я видел красавицу, гордость семьи,
Что тайно вздыхала о бедном корнете,
А после венчалась, скрыв слёзы свои,
С другим, ненавистным, на всём белом свете.

Я — молчаливый свидетель страстей,
Хранитель секретов, что вверены были
Не мне, а лишь глади холодной моей,
Которую люди в веках не спросили.
Я отражал блеск эполет золотых,
И трещины в стенах убогой каморки,
И блеск глаз влюблённых, и взор глаз пустых,
И вкус поцелуя, и привкус касторки.

Я знаю, что скрыто за маской любой,
За смехом — отчаянье, в силе — унынье.
Я видел, как спорит душа сама с собой,
Когда остаётся одна и поныне.
Я видел измену, и подлость, и страх,
И проблески чести в душе негодяя.
Всё это — лишь тени в моих глубинах,
Безмолвная, вечная, скорбная стая.

Теперь я заброшен, вишу на стене,
Покрытый завесою пыли и тлена.
И лишь паутина в моём полусне
Рисует узоры былого плена.
Но если протрёте стекло вы рукой,
То в мутной, неясной моей глубине
Увидите не свой облик земной,
А души всех тех, кто доверился мне.

86

Мы — шестерни, пружины, маятник,
Мы — сердце башенных часов.
Для вас мы лишь бездушный памятник,
Лишь бой, лишённый всяких слов.
Но в нас кипит своя работа,
Своя судьба, свой вечный долг.
Идёт великая охота
За мигом, что навек умолк.

Пружина главная, тугая,
Хранит в себе грядущий день.
Она, себя превозмогая,
Рождает хода перемен.
А шестерёнки в вечном танце,
Вцепившись зубьями друг в друга,
Несут в безжалостном альянсе
Минуты по стальному кругу.

Анкерный спуск, мой брат по службе,
Не даст нам ринуться вразнос.
Он в нашей механической дружбе —
И царь, и бог, и рулевой матрос.
Он ловит импульс, отмеряя
Секунды ровный, чёткий шаг,
И маятник летит, взывая
К порядку, разгоняя мрак.

Мы не знакомы с чувством лени,
Не знаем отдыха и сна.
Мы — механические тени,
В ком жизнь и точность сплетена.
Мы отбиваем час венчанья
И погребальный скорбный час.
И радости, и отчаянья
Проходят сквозь и мимо нас.

Мы видим с высоты надменной
Людскую, тщетную возню.
Как суетятся во вселенной,
Покорные минуте, дню.
Они спешат, летят, стареют,
А мы всё так же, без конца,
Лишь безучастно соразмеряем
Движенье стрелок у лица.

И в каждом «тик» и в каждом «так»
Звучит не просто ход секунд.
То вечность делает свой шаг,
Свершая свой извечный бунт
Против забвения и праха.
И мы, служители её,
Стучим безропотно, без страха,
Верша бессмертье своё.

87

Я — страж морей, покинутый, седой,
Стою на скалах, ветром омываем.
Давно мой луч не режет мрак ночной,
Давно я кораблями забываем.
Мой фонарь разбит, линзы нет давно,
И ржавчина съедает парапеты.
И лишь морской прибой стучит в окно,
Неся солёной горечи приветы.

А помню, жил! И в бурю, и во мглу
Мой свет дарил надежду мореходу.
Он вёл его сквозь пенную иглу,
Сквозь шторм, и рифы, и плохую погоду.
Я видел сотни мачт и парусов,
И слышал крики чаек на рассвете.
Я был царём прибрежных сих мысов,
Важнейшей точкой на большой планете.

Ко мне стремились взгляды из ночи,
Во мне искали верное спасенье.
Мои всесильные, прямые лучи
Дарили морякам второе зренье.
Я видел блеск отчаянья в глазах,
Когда корабль боролся с океаном,
И как сменялся первобытный страх
Спокойствием, моим лучом желанным.

Теперь всё в прошлом. Новый век настал,
Век спутников и карт навигационных.
Мой яркий свет ненужною свечой стал
Средь технологий их новомодных.
Никто не чистит стёкла мне уже,
Не заправляет лампу керосином.
Я — памятник на смертном рубеже,
Покинутый своим же властелином.

Но я стою. Я не сдамся волнам,
Хоть соль и ветер точат мои стены.
Я буду верным стражем этим скалам,
Дождусь последней роковой смены.
Пусть я погас, но память не убить.
И чайки, что кружат над головою,
Быть может, будут для птенцов хранить
Легенду о гиганте над водою.

88


Я — старый том в тиснёном переплёте,
Забытый на затерянной полке.
Вы мимо в вечной суете пройдёте,
А на моих страницах сохнут толки
О временах, что канули давно,
О подвигах, интригах и балладах.
Моё пергаментное полотно
Хранит и сладость слов, и горечь яда.

Мой первый автор был поэт-мечтатель,
Он выводил гусиным лёгким пёрышком
Слова любви, не ведая, что варвар-читатель
Зальёт страницу чаем или колышком
Отметит место, где прервал свой сказ.
Меня читали при свечах дрожащих,
И смех звенел, и слёзы лились из глаз
Над участью героев настоящих.

Я помню руки девы молодой,
Что гладили мой бархатный обрезец,
И палец счетовода со слезой
Чернил, что ставил точкам всем конец.
Я был в руках у школяра-пролазы,
Что прятал меж страниц сухой цветок.
Я слышал шёпот и ночные фразы,
И видел, как жесток бывает рок.

Потом забвенье. Пыль легла на плечи,
И паутина затянула срез.
И стали редки мимолётные встречи
С глазами, что несут свой интерес.
Теперь вокруг меня стоят другие —
В них глянец, лоск и яркость новодела.
Их авторы — не боги, а стихии,
Что пишут быстро, колко и не смело.

Они кричат с обложек о себе,
Их имена — как выстрелы картечи.
А я молчу о прожитой судьбе,
Храня тепло давно ушедшей речи.
Но верю я, наступит день и час,
Когда рука, уставшая от шума,
Смахнёт с меня веков постылый пласт,
И в ком-то оживёт былая дума.

И вновь слова мои, как птицы, оживут,
И зазвучит забытая струна.
И человек поймёт в теченье тех минут,
Что в старых буквах — мудрость и весна.
А до тех пор я буду тихо ждать,
Храня в себе миры, эпохи, лица.
Ведь книге, сударь, не дано кричать,
Ей суждено молчать, хранить, пылиться.
89

Фарфора белого холодный ободок,
и пар клубится, горек, ароматен,
как дым отечества, как юности глоток,
и каждый завиток его понятен.
Вот ложка бьётся о фаянс, звенит,
как шпора всадника, летящего на битву,
а за окном карета дребезжит,
и дворник произносит злую бритву
своих проклятий... Сахар... белый снег,
что на дуэли падал так же тихо
на чёрный фрак... О, суетливый век!
И в чашке тонет это лихо,
кружась воронкой, в черноту, на дно,
где тайна ждёт... как очи той цыганки...
И всё смешалось. Выпито. Темно.
Остался только след на белой склянке
90

Подушка жжёт... О, где ты, лёгкий сон?
Скрипит перо... нет, то сверчок за печкой.
И мыслей буйный, дикий легион
несётся вскачь безумной, быстрой сечкой.
То вдруг ланиты милые всплывут,
то счёт из лавки, то строка из оды,
то крик совы, то цепи, что куют
в темнице где-то демоны свободы.
А стрелки на часах ползут, как вор,
крадут мгновенья... Тик-так... звук металла,
как будто маятник выносит приговор
всему, что было, и чего не стало.
Луна в окне, как сыр голландский, кругла,
и тени на стене плетут химеры...
Душа моя нага и полуугла,
лишившись сна, и совести, и веры.

91

Летит, кружась, багряный и резной,
как царский указ, сорванный со злостью
с высокой ветки... Боже, что со мной?
Он падает с отчаянною простостью
на мокрую траву, в сырую грязь,
где был вчера ещё цветок и пчёлы.
И вот лежит, с землёю породнясь,
ненужный, смятый, жухлый и весёлый
своей последней, гибельной красой.
Как жизнь поэта... вспыхнул, оторвался,
и вот влечёт его земли косой
покров... А ветер, что над ним смеялся,
уже умчался к новым высотам,
другие листья рвать и гнать по свету.
И дела нет ни бурям, ни годам
до этой маленькой, угасшей лепты.

92

Подземный змей, утроба из металла,
глотает толпы, выдыхает вновь.
Как много лиц... и как их стало мало,
когда в глазах не страсть горит, не кровь,
а свет стеклянный, отблеск от экрана,
где пляшут буквы, образы, мечты...
И каждый в свой мирок укрылся странно,
достигнув бездны личной пустоты.
Стучат колёса — сердца стук железный,
и гул стоит, как на балу глухих.
И я лечу в сей тьме, пустой, любезной,
среди живых, но будто неживых.


93
Дома из льда, из замершего света,
пронзают тучи, дерзкие столпы.
И в каждом окне — малая планета,
где бьются в клетках новые рабы
своих амбиций, графиков, отчётов.
А солнца луч, запутавшись в стекле,
дробится на мильоны резких сотов,
и нет его теппла на сей земле.
Внизу снуют кареты безлошадные,
жужжат, как осы в банке... суета.
И души здесь холодные, громадные,
и в каждой — ледяная пустота.

94

Незримый шёлк окутал шар земной,
и в нём трепещут мысли, слухи, вести.
Потянешь нить — и вот перед тобой
чужая жизнь без совести и чести.
Сидишь в тиши, а мнится — бальный зал,
где шепчут маски, спорят, рукоплещут.
Ты слово написал — и мир узнал,
и тысячи сердец в ответ трепещут.
Иль тысячи клинков наточат вмиг,
чтоб ранить душу словом ядовитым.
О, дивный век! О, электронный крик,
забытый в тот же час, когда и вскрикнут.

95

Две капли воска в уши — и пропал
весь шум столицы, гомон, крики, скрежет.
И ты один. И целый мир твой стал
лишь музыкой, что душу нежит, режет,
то флейтой плачет, то гремит войной,
то шепчет о любви на ухо нежно.
Идёшь в толпе, но ты — совсем иной,
отгородившись стеною белоснежной
от голосов, от просьб, от зова... глух
к чужой беде, к чужому счастью слеп.
В твоей вселенной — только звук и дух.
А в мире — только твой нелепый след.

96

Супермаркет
Пещера Аладдина, свет горит
искусственный, и нет ни дня, ни ночи.
Изобилия дразнящий вид,
хватают всё завистливые очи.
Ряды бутылок, яблок восковых,
хлеба, колбасы... целый полк провизий.
И ходишь между полок неживых,
исполнен низких, суетных коллизий:
купить, не купить, хватит ли монет?
И в этой битве — низость и величье.
Берёшь свой скарб и выходишь на свет,
забыв своё людское обличье.

97

Селфи (Автопортрет)
На вытянутой длани — образина,
в неё ты смотришь, будто в зеркала.
И ловишь миг... вот скорбная мина,
вот радость, что по лбу протекла
морщиной лёгкой... Щёлк! И лик твой замер,
готовый к балу масок и похвал.
Ты сам себе и бог, и оператор,
и критик, что тебя же осмеял.
И шлёшь портрет в эфир, в пустое нечто:
«Смотрите, вот он я! Я весел, юн!»
Но в глубине зрачка тоска навечно,
как отзвук оборвавшихся струн.


98

Беговая дорожка
Ты никуда не движешься, но мчишься,
в поту, в усильи, в гонке с самим собой.
И лента под ногой твоей струится,
как жизнь сама, как вечный прибой.
А впереди — стена и цифры пляшут,
считая пульс, и вёрсты, и шаги.
И мышцы ноют, и руками машут
тебе твои заклятые враги —
усталость, лень... Но ты бежишь упрямо
от старости, от смерти, от тоски.
И в этом беге — суть всей жизни, драма,
разорванной на мелкие куски.

99
Беговая дорожка
Ты никуда не движешься, но мчишься,
в поту, в усильи, в гонке с самим собой.
И лента под ногой твоей струится,
как жизнь сама, как вечный прибой.
А впереди — стена и цифры пляшут,
считая пульс, и вёрсты, и шаги.
И мышцы ноют, и руками машут
тебе твои заклятые враги —
усталость, лень... Но ты бежишь упрямо
от старости, от смерти, от тоски.
И в этом беге — суть всей жизни, драма,
разорванной на мелкие куски.

100
Голосовой помощник
В шкатулке малой дух живёт безликий,
готовый услужить и дать ответ.
Он знает всё: и где растут гвоздики,
и сколько до луны продлится лет.
Ему промолвишь: «Дух, сыграй мне фугу!»
И вот уж Баха слышен строгий глас.
«Найди дорогу!» — и он по кругу
тебя ведёт, спасая всякий раз.
Он раб, он друг, он вечный собеседник,
не знающий ни гнева, ни любви.
Но страшно мне... не он ли мой наследник,
когда не станет плоти и крови?

101


Реклама
Они кричат с огромных полотен,
с экранов, из газетного листа.
Их лживый зов и сладок, и бесплотен,
и в нём звенит одна лишь пустота.
«Купи, владей, будь счастлив, будь красивей!»
— сулят они, как ярмарочный шут.
И ты идёшь, всё слабей, всё пассивней,
туда, куда тебя они ведут.
И покупаешь радости подделку,
минутный блеск, ненужную тщету.
И сам себя сажаешь в эту клетку,
продав за грош и душу, и мечту.
[30.10, 21:20] brainxd555: 91

В ладони светится кристалл,
Холодный, гладкий, безмятежный.
Он новой верою мне стал,
И другом, и тюрьмой безбрежной.

В нём голоса чужих людей,
И смех, и слёзы, и укоры.
Мир сотен выдуманных дней,
Пустые, лживые просторы.

Я в нём ищу тепла и света,
Но нахожу лишь пустоту.
И нет вопроса, нет ответа,
Лишь пальцем двигай по стеклу.

Душа моя в сетях из плёнок,
Забыв про солнце и траву.
Как будто с самых я пелёнок
Лишь в этом мареве живу.

102

Когда туман ложится на поля,
И ветер шепчет сказки в тишине,
Душа моя, тоскуя и скорбя,
Опять летит к далёкой стороне.

Там образы, что стёрлись, как мечта,
Встают из пепла прожитого дня.
Их сохранила в сердце немота,
Осколком льда былого в нём звеня.

103

В тумане дней.

Когда туман ложится на поля,
И ветер шепчет сказки в тишине,
Душа моя, тоскуя и скорбя,
Опять летит к далёкой стороне.

Там образы, что стёрлись, как мечта,
Встают из пепла прожитого дня.
Их сохранила в сердце немота,
Осколком льда былого в нём звеня.

Я тщетно силюсь лица различить,
Услышать в эхе отзвуки речей.
Но память рвёт натянутую нить,
И мрак в душе становится черней.

Так жизнь идёт, в тумане дней и лет,
Сквозь бури рока, холод суеты.
И лишь порой мелькнёт далёкий свет
Погибшей, но несбывшейся мечты.
104

Под маской равнодушия и льда,
Скрываю я мятущуюся душу.
Смеюсь, когда на сердце лишь беда,
И клятвы верности бездумно рушу.

Никто не зрит, как в глубине горит
Огонь страданий, страсти безнадёжной.
Мой гордый дух молчание хранит,
Окутанный печалью непреложной.

Зачем толпе показывать свой лик,
Когда она не в силах сострадая,
Понять души измученной язык,
В своих забавах слёзы презирая?

Пусть думают, что я рождён из скал,
Что сердце мне неведомо и чуждо.
Я сам свой путь тернистый избирал,
И в одиночестве мне боле не нужно.

105

Ревут валы, и с пеною седой
Бросаются на скалы вековые.
Так бьётся мысль, гонимая судьбой,
В груди моей, где все мечты – немые.

Их гул и рёв мне ближе голосов
Людей, чьи речи лживы и ничтожны.
В стихии дикой нет пустых оков,
Её порывы честны и тревожны.

Пусть парус мой изорван в клочья злой,
Неумолимой бурей роковою.
Я с ней один, я обретаю свой
Печальный, но желанный миг покою.

И пусть погибну в бездне голубой,
Уйду в пучину, миром позабытый.
Я вечно буду спорить сам с собой,
Как это море, гордый и разбитый.

106

В душе моей гуляет вольный ветер,
Он рвёт покой и гонит мысли прочь.
Я в целом мире одинок и светел,
Но свет мой тонет, наступает ночь.

Ищу руки, что сжала бы мою,
Ищу глаза, где нет притворной лжи.
Я с этой жаждой на краю стою,
Но рядом лишь пустые миражи.

Друзья, что были, скрылись в суете
Своих забот, семейных, деловых.
Их голоса звучат, но в пустоте,
Средь будней серых, скучных, роковых.

Я шлю им зов, но он в ответ молчит,
Теряясь в шуме их насущных дел.
Душа моя от холода кричит,
Таков, видать, мой горестный удел.

А здесь, вокруг, лишь пьяный, дикий смех,
Безумный блеск в затуманенных глазах.
Их грубый мир — одна из злых утех,
Что топят душу в горе и слезах.

И я один, как парусник в ночи,
Средь пира буйного, где каждый пьян.
Молчи, душа, о горестях молчи,
Скрывая боль в сгущающийся туман.

107

Стоит утёс, седой и одинокий,
Ветра целуют каменный чело.
Внизу шумит прибой, седой, жестокий,
И время воды вечности стекло.

Он помнит всё: и штиль, и бури рокот,
И паруса далёких кораблей.
И слышит он невнятный чаек клёкот,
Как отзвук прошлых, позабытых дней.

Так и душа, что в мире одинока,
Хранит в себе следы былых невзгод.
Стоит, горда, без слёз и без упрёка,
И ждёт, когда её черёд придёт.



108


Когда ночная мгла падёт на землю,
И мир заснёт в объятиях тиши,
Я голосу далёких звёзд лишь внемлю,
Их холодному шёпоту в тиши.

Одна горит особенно и странно,
Дрожит её таинственный огонь.
Она мне светит в небе постоянно,
Как будто просит: «Сердце мне не тронь».

Она, как я, в безмолвии вселенной
Осуждена на вечный путь одна.
И свет её, холодный, неизменный,
Есть лишь печаль, что до краёв полна.


109


Мне в уши шепчет голос неземной
О судьбах мира, о грядущих бедах.
Я вижу то, что скрыто пеленой
От глаз людских в их суетных беседах.

Но дар мой — проклят. Истина моя
Звучит для них как бред или насмешка.
Смеётся надо мной толпа, шутя,
И в их глазах я — лишь чудак и пешка.

Они не видят пропасти у ног,
Не слышат грома в дальнем небосводе.
Я одинок, как позабытый бог,
При собственной и при чужой свободе.

110

Один избрал дорогу в свете дня,
Где каждый шаг известен и спокоен.
Он шёл, покой и почести храня,
И был судьбой и обществом доволен.

Другой же выбрал путь среди теней,
Где бури ждут и пропасти зияют.
Он шёл один, средь диких скал, камней,
Туда, где ветры вольные гуляют.

И кто из них был счастлив? Кто познал
Всю полноту и горечь бытия?
Тот, кто покой в уюте покупал,
Иль тот, чья жизнь — извечная борьба?

111

Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ верный, светлый и холодный.
Тебя на брань не зря старик ковал
Рукой своей, умелой и свободной.

Ты не для злата служишь, не для лжи,
В тебе нет фальши низкого поклона.
Ты ждёшь команды, молча у межи,
Готовый стать орудием закона.

Закона чести, что в душе горит,
Когда поруган друг иль правда свята.
И пусть весь мир лукаво говорит,
Твоё молчанье — лучшая расплата.